Чувства, отраженные на лице Жаннет, меняются так же быстро, как набирает силу созданный Жилем переполох.
Непонимание.
Удивление.
Ступор.
Осуждение
Гнев.

Всего миг назад в шатре стояла смущенная девица, не знающая куда девать себя, и пытающаяся слабо возражать, что господин барон уж слишком большое значение придает тому, в каком виде надо являться среди лагеря, и что сами советники пахнут даже не лошадями, а...
...И вот уже брови ее сходятся в напряжении, а глаза как-то совсем нехорошо блестят.

Вспыльчивости Жаннет не занимать самой, пусть она и старается обычно избегать греха гнева.
Но прямо сейчас на какой-то неуловимый миг кажется, что она дернется, развернется и уже тонкая девичья ладонь опустится на улыбающееся лицо барона, и совсем неласково.
Но почти сразу Жанна словно каменеет, а потом произносит резко и глухо.
– Он ни в чем не виноват.
Ловит слугу за рукав, осторожно, чтобы не задеть рану, и, несмотря на протесты пытается усадить на какой-то изукращенный сундук.
Слуга, впрочем, ухитряется извернуться и сесть рядом, прямо на настил.
Жаннет оборачивается к всполошенным монахиням.
– Есть у вас здесь уксус или вино? Или мед? Хоть что-нибудь?
Ей хватает разумения осознать, что из-за ошпарившегося слуги никто будить в такую рань лекаря не побежит.

Сестра Агнесса, уже седеющая, с сеточкой мелких морщин на щеках, делающих ее лицо похожим на печеное яблоко, бросает тревожный взгляд то на барона, то на девушку... и не слишком решительно тянется к мешочкам на поясе.
– Для такого случая подойдет разве что бальзам с орехом и herba amoris, дитя мое. Все прочее в наших пожитках.
Жанна не сильна в латыни и в мудреных названиях трав, но она нетерпеливо встряхивает головой и протягивает руку.
И решительно встает между слугой и бароном.
– Дайте чистую тряпицу. И помогите ему после еще, хорошо?
На Жиля она пока старается не смотреть, но видно как напряжена ее нарочито прямая спина – даже под еще не стянутой кольчугой.
– Как тебя зовут? Пьер? Нет-нет не вставай...

В глазах несчастного Пьера мелькает пока еще не ужас, нет, но нервозная обреченность и ожидание худшего.
И это приводит ее в тихое бешенство, вовсе не подобающее статусу той, что слышит ангелов.

Символ. Украшение. Штандарт. Слова, как шипы, впиваются в ее гордость. Но не в веру. Никогда — в веру. Она чувствует, как гнев, кипящий в жилах, внезапно натыкается на холодный барьер его спокойствия. Он говорит о боях, о лязге стали, о криках, о крови, падающей на лицо… Ярость отступает на шаг, уступая место жгучему осознанию. Он прав. Не в том, что она не имеет права приказывать. Она имеет — Бог дал ей меч и знамя. Он прав в другом: она еще не прошла сквозь ад настоящей сечи. 

Но она знает и другой ад – когда солдаты выворачивают кишки беременной крестьянке, смеясь над ее предсмертным хрипом.

Она смотрит на него — мокрого, полуголого, с каплями воды, стекающими по шрамам на груди. Вино в его кубке кажется ей теперь не вином, а черной смолой. Его приглашение… звучит не как пошлость, а как вызов. Как последний удар ножом в эту дуэль воли. Он испытывает ее. Сейчас. Здесь. На пороге того самого ада, о котором только что вещал. 

И Жанна не отводит взгляда. 

Ее дыхание ровное, но в горле стоит ком. Она видит в его глазах ожидание. Ждет, что она сломается? Испугается? Побежит прочь, как испуганная овечка? Нагота мужчины? В конце концов – это лишь тело. Тело, которое может стать месивом под копытами коня завтра. 

— Бой? — она закусывает губы. — Я видела, как рубят людей у мельницы в Домреми. Видела, как бургундцы жгли наши поля и ставили виселицы для мальчишек. — Она делает шаг вперед. Не просто к нему, а будто сквозь эту завесу его усталой циничной жестокости. — Ты думаешь, я боюсь крови? Боюсь, что она запачкает меня? — Горечь прорывается в смешке. Она бьет кулаком в грудь, туда, где стучит сердце. — Моя вера здесь. И ее не смоет кровь, даже если я утону в ней по горло. 

— Твой опыт — это грязь, — продолжает она резко. — Ты утонул в ней. И думаешь, все должны захлебнуться? — Она смотрит на его мокрое тело, на воду, темными пятнами падающую на покрывала. — Я не боюсь твоего ада, Жиль де Ре. Мой ад — это то, что мои генералы становятся палачами. 

Гнев оседает, оставляя после себя странную, ледяную ясность. Она не чувствует ни смущения, ни отвращения. Только раздражение от этой игры. К его попытке сбить ее с толку, заставить отступить. 

— Мойся, — говорит она тихо, но так, что слова режут воздух, как лезвие. Она не двигается с места. Ее взгляд — не испуганный, не стыдливый, а оценивающий — скользит по его лицу, плечам, груди. Пусть видит, что она не отведет глаз. Не отдаст ему ни пяди своей воли. — Смой с себя кровь и грязь твоего "ремесла". — Она подчеркивает слово, вкладывая в него всю горечь. — Я останусь. Чтобы ты запомнил: я не штандарт. Я — меч.