Осторожный мазок кистью: щетина, окунутая кончиком в серебристую краску, изгибается, касаясь холодного камня.
Пустая трата времени, чтобы задобрить божество — Кетерик, возможно, так и думал. Думал, что место его дочери — у него под рукой, сидя на импровизированном троне, чтобы с них обоих (теперь уже — без матери) писали портреты правящей семьи. И, Изобель, безуслвоно, так и делает. Смирно сидит справа от Кетерика — его лучшее украшение, его лучшая демонстрация мудрости и силы — изредка кивает, осторожно держит его за руку и медленно гладит пальцы. Делает то, что может.
Но здесь. Здесь — место, которому она всеполностью принадлежит. Её руки, её талант, её ясный ум и, безусловно, её сердце. Посреди предлеска, куда ведёт протоптанная дорога, он, храм, украшен тёмно-синими стягами Селунэ, в нём настолько тихо, что слышно с каким шорохом внутри передвигаются жрицы. Изобель кажется, что здесь она наконец может быть ближе к Её сиянию. Настолько, насколько возможно. Может коснуться отражения луны в ровной глади прозрачной воды в водоёме в центре огромной залы, может в отражении созвездий — все, каждое из них Изобель знает по имени — предугадать завтрашний день, может увидеть эхо судьбы родившегося в приюте младенца на ряби воды и блеске падающих звёзд. Изобель училась читать с детства, на всех языках Фаэруна, которые знал её отец, но больше всего она — маленькая девочка с глазами светлыми, как небо — любила читать звёзды.
Её мама этого хотела. Так сильно, так искренне. Как жаль, думает Изобель, что она не дожила до того дня, когда её дочь сумела расписать все стены этого одинокого храма Лунной девы. Как жаль, что Мелодия Торм никогда не увидит, что её дочь, вопреки ожиданиям и сумбурным корыстным желаниям, там, где она нужна больше всего — греет ласковыми руками сломанные рёбра, врачует над кровящими ссадинами, мягкими, теплыми губами касается пахнущего молоком новорождённого, плотно укутанного в тёмно-синее одеяльце, шепчет благославение одними губами. Изобель точно знает, что сила — далеко не в забытьи, не в отсутствии боли, а в умении её проживать и принимать. В мудрости.
С мудростью и с пониманием Изобель относилась и к своему отцу.
Её отец хотел, чтобы она была больше заинтересована в вопросах Рейтвина. Вечно ставил ей в пример Геррингот, мол, смотри, Изобель, твоя тётя так рьяно старается для судьбы города, хотя Геррингот всегда старалась сугубо ради толщины своего кошелька. Ты должна быть больше осведомлена в политике. Может, наймём тебе учителя географии? Этики, истории, очередного нового языка, фортепиано, танцев — ты же так любила танцевать, когда была маленькая, Изобель. Ей не хочется разочаровывать и расстраивать отца, поэтому Изобель покорно кивает, улыбается, трогает его сухие тёплые ладони, обязательно позволяет ему прикоснуться костяшками пальцев к её мягкой щеке. Его покорная, славная, невероятно послушная и любимая Изобель. Да, папа. Только давай это будет живопись?
Кетерик нанимает учителя прямиком из Врат Балдура, который учит Изобель писать с натуры, отправляется с ней в лес писать этюды и с акцентом, проглатывая половину гласных, ругается, мол, она всё никак не может запечатлеть то, что её окружает и везде суёт эту луну: то крохотную полоску полумесяца, то огромный белоснежный шар, ведомый россыпью из звёзд — он жалуется об этом отцу, заявляет, что она — абсолютная бездарность. Их занятия закончились, а Изобель так и не узнала, что стало с горе-учителем. Но лунные символы не пропали с её холстов. Ей кажется, что Селунэ любит её особенно сильно, что она вся — как будто бы отражение божественного поцелуя, что все те молитвы, которые Изобель старательно произносит про себя каждую ночь стоя у миски с водой, определённо находят своего слушателя.
Рано или поздно, Изобель придётся покинуть храм Селунэ, чтобы занять место своего отца — такова её ноша и судьба, написанная на её крови, на том рисунке звёзд, которые сложились в водной глади в день её рождения, сопровождая полный лунный шар по небосводу. Но пока она здесь — пока она находит свою отдушину в храме, пока имеет силы проводить церемонии, нести в люди лунный свет — пусть будет так.
Её тонкая кисть, хрупкая, как птичье крылышко, пишет лунный цикл на холодном мраморе. Но этот мрамор — не такой, как дома, не словно бы Изобель оказалась в жилом мавзолее, где пахнет скорбью — Изобель может это чувствовать, она на кончике языка отзывается солью, от того, сколько слёз было пролито в ней. Как будто бы дело было вовсе и не в мраморе, не в материале, не в камне, а в том, сколько любви было в каждом уголке храма. Сколько сил было вложено в то, чтобы каждый вечер зажигать сотню свечей по всему храму, отворять двери залы, читать вечерние заповеди, приветствуя восходящую луну и провожая своим светом путников, отправляющихся в дальнюю дорогу. Сколько непосредственно Изобель вложила в сил в этот храм. Сегодня её мысли были заняты завтрашним ужином — сокрушенная, она занимала свои руки делом, чувствуя, как то и дело дрожит в её старательных пальцах кисть, но её голова всё никак не могла найти покой. Она могла бы сделать больше для Лунной девы — неся её волю — и для людей, если бы её место всегда было в этом храме, а не только когда на ближайшей горе свистел одинокий рак.
Изобель прикрыла глаза. Вдох-выдох. Её рука, ведомая запомненными образами, вела серебряный обод полной луны. Кончик кисточки следил фигуру чётко и правильно, как и нужно для лунных мозаик, но, стоило только сердцу и мыслям Изобель оказаться снова в Лунных башнях, как её рука дёрнулась и краска мазнула через контур.
— Очень надеюсь увидеть тебя завтра на ужине. Прикажу слугам приготовить тебе что-нибудь нарядное. То платье, которое я привёз тебе из последней поездки? Ты ни разу не надевала его, — Кетерик отправляет в рот кусок протушеной говядины так, будто бы говорить с Изобель за столом о том, во что она будет одета на его ужине, это всего лишь часть их рутины. Изобель не вдохновляют знакомства со знатью, потому что за столько лет она уже знает их всех, — И, думаю, нужно будет добавить что-нибудь синее. Сапфиры? Синий всегда был цветом не только Селунэ, но и твоим тоже. Он подходит к твоим глазам.
Самым дорогим украшением из коллекции Кетерика Торма, стремительно богатеющего мужчины Побережья мечей, была его дочь, не иначе.
— Пускай будут сапфиры, папа, — Изобель было почти всё равно, будут на ней завтра сапфиры, изумруды или драконья чешуя. Не всё равно Изобель было на вечернюю службу и ритуал расставления огней — если уж отец хочет завтра видеть её на ужине, то пускай отпустит её в храм на подольше. Она, оставив трапезу, склоняется над сидящим во главе стола отцом и целует его сухую щёку, прощаясь, — Я вернусь к утру после службы. Не беспокойся за меня.
— Я отправлю за тобой патруль к рассвету, — буднично отвечал Кетерик.
Узко улыбаясь, Изобель просила:
— Не стоит, папа. Я буду в порядке.
Но он все равно отправит за ней стражников. Потому что слово Изобель Торм ни стоит ни гроша в её собственном доме.
Жрица открывает глаза медленно — с благодарностью, что это всего лишь её воспоминание, а не реальность. Меньше всего сейчас Изобель хотелось возвращаться домой. А ещё меньше — перерисовывать фреску. Недовольно, она цокает языком и подтирает большим пальцем бракованный рисунок. Её отец умудряется влиять на её существование даже здесь.
У Изобель выпачканы руки в серебряном пигменте: она работает без перчаток, старательно подбирает пальцем тон и подчищает линии. Осторожно она вытирает ладони об полотенце, старательно счищает со своих пальцев краску — отголоски былого перфекционизма или просто дань уважения, потому что ткать лунный свет для ночных путников Изобель привыкла только чистыми руками, такими, чтобы из них можно было пить молоко и хватать за хвосты звёзды. В следующий раз она обязательно допишет фреску — и тогда храм Селунэ будет сиять ещё сильнее. Но сейчас...
Отряхивая колени от пыли, Изобель поднимается на ноги и неторопливо обходит водруженный в центр прозрачный водоём — щелчком пальцев поджигает свечи в углах тёмной залы, расставленные у зеркал, поднимает глаза к потолку — стеклянному, через него видно россыпь звёзд и полоску выглядывающей луны. Она останавливается спиной к двери и прикрывает глаза. Её разум должен быть чист и сосредоточен — сейчас не место для склок и обид на отца, не место для тревоги, потому что на её плечах лежит ответственность за ночное бдение. Медленно вдыхая, она поднимает руки ладонями вверх, чтобы поприветствовать выглядывающий лунный лик и его отражение в воде.
— Да приветствуются все, на кого ложится Её свет, если они желают этого, — мелкая рябь пробежала по водной поверхности, но Изобель не открыла глаз: кончиков её пальцев коснулся свет восходящей луны. Она мурлыкала, почти пела, словно бы колыбельную, убаюкивая ребёнка, тихо-тихо произносила самые главные слова молитвы: — Как серебряный месяц прибывает и убывает, так следует и вся наша жизнь. Поверь, путник, в Её сияние и знай, что вся любовь, оживающая под Её светом, будет знать Её благословение. Обратись к лунному свету, и Её свет будет твоим истинным проводником.
С тихим шорохом рябь на воде замерла, а серебристый свет разлился по женским ладоням, яркая звезда — путеводная — бережно держимая обеими руками, раздулась и с тихим хлопком лопнула, ширясь и двигаясь, обдавая жрицу прохладным воздухом. Окна и двери храма заскрипели, Изобель посильнее намотала лунный свет на ладони и широко раздвинула их — сквозь всевозможные окна храма свет вырвался наружу, смелой хищной птицей разрезала воздух каждой тропинки и дороги вокруг Рейтвина.
Изобель выдохнула, её плечи характерно опустились, когда прохлада покинула её руки. Она открыла глаза.
Сегодня её очередь хранить покой путников и страждущих, поддерживая в ночи благославение Лунной девы, пока отражение лунного диска не покинет водный свод.
