Неповторимый запах Калифорнии нравился Харрингтону буквально с первых минут: чуть более сухой, чем в Индиане, слегка солоноватый и порывисто-несдержанный он рвано трепал его темные каштановые волосы стоило только опустить стекло. По-летнему ласковое яркое солнце упорно слепило в глаза, заставляя недовольно морщиться и пытаться ускользнуть от настойчивых теплых лучей, которые пробивались даже сквозь его любимые вэйфареры, чьи плотные темные стекла, казалось, с легкостью могли выдержать прямой свет какой-нибудь летающей тарелки из стратосферы. Даже несколько долгих часов в дороге, которые могли показаться вечностью, почти не испортили впечатления от путешествия - уже подъезжая к Лос-Анжелесу, Стив с молчаливой улыбкой смотрел на того, благодаря кому его жизнь приобрела чуть более красочный оттенок.
Дастин.
Этот по-нелепому очаровательный и зубодробительно непосредственный пацан сидел на пассажирском сидении и, активно жестикулируя в привычной манере, что-то увлеченно рассказывал, не забывая в процессе засыпать салон вокруг себя аккуратным ровным слоем крошек от чипсов. Харрингтон улыбнулся уголками губ: он понял насколько показательной была сейчас его бравада. Понял, потому что сам на протяжении уже почти нескольких месяцев отчаянно играл в то же самое представление. Делал вид, что радуется последнему году в школе; что гордится собственными подвигами в борьбе с монстрами; что уверен в завтрашнем дне и вообще у него все сложилось просто прекрасно. На самом же деле, пустота, пожирающая изнутри с каждым днем становилась все больше и сил, которые требовались на поддержание всего этого чертового цирка требовалось все больше.
Он правда пытался во всем этом разобраться. Иногда даже отчаянно старался убедить себя в том, что ситуация с Билли не стоит и выеденного яйца. Иногда даже получалось: с завершением школы они пошли каждый своей дорогой, и в теории могли больше никогда и не встретиться. Харгроув настолько ненавидел Хокинс и все, что с ним связано, что вероятнее всего свалит отсюда как только представится возможность - если уже не свалил. Да и сам он вряд ли надолго задержится в Индиане: отец наверняка уже позаботился о том, чтобы засунуть его в какой-нибудь престижный юридический колледж и вырастить себе достойную смену. И все, проблема же решена - какого черта Харрингтон так загонялся?
Ответ был вполне очевидным и находился на поверхности: он скучал. Скучал по этому чертовому всплеску эмоций, строптивому характеру, колким фразам и непредсказуемости. Харгроув нарушил его тихую и спокойную жизнь, в которой, как в треклятом провинциальном Хокинсе было все размеренно, очевидно и просто. Билли же феерично ворвался в нее словно ураган, перевернул все с ног на голову и также эффектно исчез, оставляя после себя руины непонимания и осколки неуловимого счастья, дотронуться до которого он едва смог кончиками пальцев.
Харрингтон скучал, но понимал, что нужно было как-то жить дальше, пытаясь с мало-мальской уверенностью смотреть в туманное "завтра". Однако, его "сегодня", такое же поломанное изнутри как и он сам, заливисто смеялось на соседнем сидении, тыкая пальцем в непривычно для любого жителя Индианы полураздетых людей, мимо которых они проезжали. Смотря на Дастина, который безапелляционно заражал своей неподдельной радостью и детской наивностью, Стиву начинало казаться, что выход есть. Или найдется в самом ближайшем будущем: постучится и скажет что-то вроде "ну вот я и пришел", и все проблемы исчезнут сами собой. А пока оставалось продолжать собирать себя по кусочкам - хотя бы ради того, чтобы быть примером для того, кто сам отчаянно пытался не рассыпаться.
По правде говоря, у Харрингтона было в мыслях выяснить у него что произошло, но.. все как-то не выпадало подходящего случая. Как минимум потому, что поддержка была из него так себе. Обычно уровень его сочувствия ограничивался нелепыми предложениями вроде "ты расстроен? не расстраивайся" и неловкими похлопываниями по плечу. Или же наоборот, разнервничавшись до безобразия, он мог завалить человека информационным шумом и бесконечным потоком слов, по большей части не связанных между собой существенным смыслом. А с Дастином так было нельзя. Даже столь чертовски плохо разбирающийся в людях человек как Стив Харрингтон прекрасно понимал, что с ним нельзя было напролом. Дастин был особенный, и внутренний мир у него был такой же по-особенному чуткий и хрупкий. Правда не такой хрупкий, как стекло его собственной машины:
- Хендерсон, господи! Ты сейчас пальцем дырку в стекле протрешь, - Харрингтон закатил глаза и хмыкнул на его восторженно-возбужденные попытки тыкать пальцем во все, что его удивляло вокруг. То, что его неугомонное шило в пятой точке определенно утомилось от преодоления почти двух тысяч миль было вполне очевидно. И определенно требовало хотя бы минимальной физической активности.
И, кажется, не только его. Харрингтон невольно вздрогнул, слыша как натянуло хрустят собственные кости, а тело благодарно отзывается сладкими судорогами когда, наконец выбравшись из припаркованной машины, он упирается ладонями в поясницу и пытается размяться, прогибаясь назад. Дастин продолжает закатываться хохотом и в этот момент кажется, что все не так уж и плохо.

- Что я думаю об этом?, - Стив переспросил, целенаправленно делая акцент на предмете их обсуждения. - Если бы не вывеска, я бы и не понял, что он моряк. Больше похож на клоуна. Я бы никогда в жизни не надел что-то подобное. Полная бесвкусица, - неодобрительно фыркнув, он отправил себе в рот хрустящую "палубу" из вафли, предварительно вывалив на нее солидную порцию шоколадного мороженного, что по вкусу определенно не уступало самому вкусному в Хокинсе. Да чего уж греха таить - оно было на порядок вкуснее, и хотелось проверить все остальное. Следом на отломанной частью корабля, в рот отправились сладкие трубочки, которыми он пытался выловить новую порцию мороженного из креманки. Заполировал весь этот сахарный коллапс шоколадный коктейль, который Стив осушил буквально в несколько глотков.
Казалось, внутренности охладились настолько, что можно было наконец отправляться туда, о чем он мечтал буквально всю дорогу:
- Ну что, погнали на пляж? Надеюсь, ты взял купальные плавки, потому что своими я делиться не буду - это не обсуждается!

ходит слух, что сеньора мартинес терпеть не может свою знаменитую невестку, а сама шейла точно знает — так и есть. свекровь возненавидела её, должно быть, раньше, чем они впервые встретились — и это, в общем-то, почти обычная история. «эта безродная» украла её сына! лорена мартинес была возмущена до глубины души: она рвала и метала, дала пощёчину служанке и порывалась запереть мигеля в спальне, в чём, несомненно, было мало смысла по той простой причине, что «её мальчик» был уже совсем не мальчик, и разменяв четвёртый десяток был вправе сам решать, кого брать в жёны. личная встреча с шейлой временно сгладила все разногласия: сеньора мартинес увидела в этом браке возможность продемонстрировать великодушие своей семьи, предполагая, что это повысит их авторитет среди простых людей — и расчёт, без сомнения, оказался верным. лорена, правда, умудрилась угодить и своему кругу: у сеньориты эрнандес «появилась» неплохая родословная вместе с весьма остросюжетной и захватывающей биографией.

шейле было тогда откровенно плевать, что про неё понаписали: это замужество ей нужно было просто «кровь из носа», и она больше думала о том, как ей потом уладить дело с документами, чтобы забрать из «святой елены» малину. в те дни она была восторженной и одухотворённой: от шейлы, казалось, исходил какой-то свет. в то время она думала, что получила всё. но эта радость, к сожалению, оказалась преждевременной. в приюте знали, что она вернётся за малиной — шейла сама им говорила, что приедет сразу же, как будут документы, — и захотели рассчитаться с ней за километры вымотанных нервов и за литры попорченной крови. молодая сеньора мартинес кричала, что они не имели права отдавать её кому-то, а директриса, не скрывая своего триумфа, процедила сквозь зубы, что ни за какие деньги не нарушит тайну об усыновлении.

шейла хлопнула дверью, уверенная, что имея в распоряжении богатство и влияние супруга она сама найдёт малину: если понадобится, то наймёт полсотни детективов. и не придумала, что будет делать, если они не справятся с работой — эту возможность шейла просто не рассматривала. она говорила себе, что малину уже совсем скоро найдут, и привыкала к своей новой жизни, которая была почти что воплощением её мечты: выходы в свет, интервью и беременность — шейла, казалось, участвовала во всём этом словно бы наполовину. она качала маленькую исабеллу на руках и часто обнаруживала себя возле окна в своём большом особняке: будто надеялась увидеть, как малина перемахивает через высокую живую изгородь.

с каждой неделей надежды становилось меньше, и её мужа начинала раздражать эта затянувшая история с поиском «какой-то оборованки» — услышав это, шейла дала ему пощёчину. мигель просил её простить ему эти слова, и она приняла извинения — в обмен, естественно, на продолжение попыток отыскать малину, ведь должна же она где-то быть? шейла мартинес никогда о ней не забывала: она уже не проводила дни у телефона в ожидании звонка, найдя отдушину в профессии актрисы, которой стала удивительно легко и быстро. поначалу писали, что дело в её знаменитой фамилии, однако быстро стало ясно, что шейла обладает выдающимся талантом. фильмы, сериалы, рекламные ролики — её свекровь всецело одобряла это, поскольку гонорары шейлы быстро возрастали: из миловидной обузы она превратилась в неплохую инвестицию. а что касалось воспитания малютки исабеллы, так этим занимались гувернантки под присмотром бабушки. казалось, в семье мартинес окончательно установился мир.

который, впрочем, оказался перемирием — и, откровенно говоря, довольно хрупким. в прессе писали о романах шейлы и случайных связях с партнёрами по съемочной площадке, и лишь примерно треть историй была вымыслом. она, естественно, опровергала сплетни — с такой загадочной улыбкой, что это только порождало новые гипотезы её неверности законному супругу. мигеля злило это, они ссорились, и шейла даже предлагала развестись, но он никак не соглашался. ей это тоже было, в общем, не особо выгодно, и шейла не особенно настаивала, предпочитая снимать стресс вином, хорошим сексом — иногда случайным, — новыми проектами — к неудовольствию свекрови, всем, кроме попыток сохранить семью.

— тебе вообще есть дело до кого-нибудь, кроме самой себя? — раздражённо бросает сеньора мартинес, глядя, как её невестка наполняет свой бокал вином уже, должно быть, в пятый раз.

— единственная, до кого мне было дело, умерла, — озлобленно чеканит шейла, разбивая бокал об пол. это, конечно, небольшое преувеличение, и перед тем, как уйти, она целует исабеллу в лоб и обещает, что вернётся завтра.

дома она ругается с мигелем — снова: кто-то сказал ему, что видел, как шейла страстно целовалась с режиссёром фильма, съемки которого закончились три дня назад. и то, что режиссёром была женщина, определённо придавало всей истории пикантности — это окажется на первой полосе газет.
— ты что-то слышал о пиаре, дорогой? это же привлечёт внимание к картине, — устало сказала она, не потрудившись даже выглянуть из гардеробной, чтобы посмотреть на мужа. оба отлично знали, что вся рекламная компания фильмов, где снималась шейла, ограничивалась трейлером и красочной афишей с её именем: не было никакой необходимости в таких историях.

поверх ночной рубашки шейла надела шёлковый халат. мигеля злило безразличие, с которым она парировала его фразы, и он в конце концов не выдержал: сказал, что едет в бар, где может подцепить себе «какую-нибудь девушку» — у шейлы это вызвало усмешку, которую она не попыталась скрыть. если мигель рассчитывал на сцену ревности, то это было глупо: разве он первый день её знает?

шейла вздохнула с облегчением, когда за ним закрылась дверь: она хотела насладиться тишиной и одиночеством. налив себе бокал вина и вытащив из холодильника полукилограммовое ведро мороженого, она залезла на диван, включила телевизор и посмотрела фильм с собой же в главной роли. подметив, что в некоторых сценах можно было сыграть лучше, шейла переключила канал. как и всегда, ей становилось скучно. можно было куда-то поехать, но шейла не могла сказать, кого хотела бы сейчас увидеть — то есть, могла, но это невозможно.

или она так думала до тех пор, пока в затылок не упёрлось дуло пистолета, жегшее холодом металла.
от неожиданности шейла вздрогнула — и опустилась на колени, как велели: она не верила своим ушам и хмурилась, соображая, у кого ещё был такой голос: это не может быть малина.

может? опустив руки, шейла рывком обернулась и с громким криком молниеносно подскочила на ноги. она смотрела на малину снизу вверх — ладони в следующую же секунду легли на её щёки: она могла бы быть её галлюцинацией. а если нет, то что заставило её пропасть на десять лет? шейлу она могла найти без привлечения детективов: её лицо буквально в каждом телевизоре.

— где ты была всё это время? — непонимание смешалось с раздражением, радостью, обидой, возмущением, и в то же время — с несомненным счастьем.

та, до кого ей было дело, наконец-то здесь.

Первое правило при встрече с хищниками — не показывать страха, не убегать, не делать резких движений. Что бы ни случилось, нужно спокойным. Показать, что ты тоже хищник.

Коди не выдает себя ничем.

Хотя шебс при упоминании укуса начинает зудеть так сильно, что хочется почесать ее или, в крайнем случае, нервно поерзать.

К взаимодействию с джедаями Коди не готов. Вот совсем, абсолютно точно. Разговоры с джедаями — та часть его жизни, которую он малодушно обходит по дуге, не пытается как-то анализировать, преодолевать и смиряться. В том, что сделано нет никакого смирения.

Коди думал, что поступает правильно. Предатели Республики должны пасть, никакого сочувствия и пощады, потому что они… предатели.

Оказалось, что предателем были только клоны, без единого сомнения отбросившие многолетнюю дружбу и поддержку.

То, что все это было совершено под воздействием коррекционного чипа прямо в мозгах ни в коей мере не могло смыть кровь на руках Коди. Пузырь вины при виде джедаев раздувался так, что перекрывал доступ к кислороду. Вина, бесконечная вина и чувство использованности.

Кто-то всю жизнь задается вопросом: “зачем он живет”? Коди прекрасно знает на него ответ и свое предназначение он уже выполнил. Дальше… если только его новое предназначение не в том, чтобы сидеть и раскаиваться содеянном. Да и есть ли оно теперь, если его появление здесь и сейчас — чистая случайность. Что-то Коди не очень верил, что все это предопределено Силой. Уж явно новый смысл его жизни состоял не в том, чтобы получить от тысячелетней самки ранкора утешительный коктейль.

Вообще-то это он должен извиняться за то, что все ее труды по сохранению мира спустя столько веков пошли прахом из-за Коди и его братьев. Она же героиня, вроде как — Коди после их знакомства стратегически набросился на голонет и нашел все, что мог. Реван и ее команда были настолько знамениты, что им даже поставили огромные голо-статуи на Кореллии.

Хотелось надеяться, что она останется сегодня героем. Благоразумным героем, который не применит свои джедайские штучки, не попытается взломать ему разум или что-то вроде того и не вспомнит свое прошлое ситха.

— Устроил себе небольшой отпуск, — Коди продолжает делать вид, что все хорошо. — А как дела у джедаев?

Это не вопрос вежливости и не попытка подавить себе гноящиеся раны. Вопрос не договорен, но его продолжение более чем очевидно витает в воздухе. Как дела у джедаев? Что Реван забыла на луне Нар Шаддаа? Стоит ли ожидать в голоновостях пестрые заголовки из серии “Джедаи украли у контрабандистов чувствительных к силе детей”? Куда потом бежать наниматься для помощи в отстройке разрушенных секторов? Сколько тут вообще джедаев?

Коди не трус и выдержит, даже окажется, что в баре все, даже бармен, — замаскированные джедаи.

Просто он пока не готов.

Меч прятался под левой полой куртки — носить его открыто значило привлечь к себе нежелательное внимание, за которым обычно следовали большие неприятности. Реван собиралась пустить его в ход только в крайнем случае, а для всего остального она держала в кобуре бластер и по ножу в каждом сапоге.

Одета она была как типичная контрабандистка: неприметная куртка, штаны с наколенниками, высокие по бедро сапоги. Легенду себе она тоже придумала несложную: работает взломщицей на коллекционера, а деньги нужны на новый набор шипов и починку корабля, что, в целом, было недалеко от истины. Без корабля собирать своё наследие по всей галактике виделось задачей невыполнимой. А начать она решила с символа — с мандалорской маски.

Информатор назначил встречу в кантине — ну, где ещё встречаться, если планируешь грабануть защищённое хранилище богача. Реван прибыла сильно заранее и теперь изучала обстановку с балкончика второго этажа, откуда можно было рассмотреть всех гостей, даже парочку влюбленных, зажимающих друг друга по очереди между музыкальным автоматом и голодеревом. Пока что никто не был похож ни на шпиона, ни на информатора.

Периодически к столику подкатывался дроид-официант, выгружал с подноса цветастый люминесцирующий коктейль со спиральной трубочкой и глотал кредитный чип, который Реван совала ему в щуп-манипулятор. Разнокалиберных стаканов становилось всё больше.

Спустя полтора часа и пять напитков Реван поднялась, перегнулась через парапет и вдруг увидела знакомое лицо. Кори… Кади… А, Коди! Странный парень, который почему-то оказался на той же базе, что и она сама. Чтоб эту базу майноки сгрызли, жалко, эти твари только в космосе обитают! Реван стиснула пальцами холодные перила и поспешила спуститься на первый этаж.

Естественно, первой мыслью, которая пришла ей в голову было то, что Коди шпион. И следом за этим возникал резонный вопрос: кто его послал? И как бы поаккуратнее вытрясти из него информацию? Не устраивать же разборки прямо тут, стоит сначала втереться в доверие.

Реван уселась на свободный диван в углу, бросив взгляд на голо-хронометр в центре столика. До встречи ещё оставалось время.

— Один тут? — она не стала спрашивать, можно ли сесть рядом, и внаглую плюхнулась напротив, закинула ногу на ногу и ткнула в первую попавшуюся строчку в меню выбора напитков. — Один, вижу, я давно за тобой наблюдаю, — она не стала дожидаться ответа и улыбнулась краешком губ, невесело и немного угрожающе.

— За мой счёт, — Реван схватила стакан с подноса, который дроид притащил буквально мгновение спустя после заказа, и выставила перед Коди, — не знаю, что ты предпочитаешь, но пусть это будет компенсация за укушенный зад.

Вцепилась она в него тогда и правда крепко, до крови, наверное, и синяк остался. Просто нечего было бросаться на голую женщину, которая запросто может кинуть тебя через прогиб.

Чтобы выйти из машины, надо заглушить мотор, поставить на ручной тормоз, проверить нейтральную передачу, потом отстегнуть ремень, проверить окна, выйти из машины, повернуть ключ.
Петуния совершенно точно очень хорошо знала, как выходить из машины, и она проговаривала этот алгоритм про себя уже в двухсотый раз, крепко обхватив руками руль и глядя на свои коленки, закрытые практичной светло-синей тканью платья. Одна из коленок дрожала.

Она предпочитала бывать в Коукворте как можно реже, чтобы не возвращаться в эту дурную реальность с совами, палочками, мантиями и завистью. В её новой жизни было всё нормально, Вернон был очень нормальным, и любил её нормально, у них был нормальный дом с нормальным садом, и всё было в порядке, ровно так, как Петуния хотела всю жизнь.
В детстве вместо нормальности были летающие цветы, Лили, которая несколько раз чуть не убилась, проверяя, хватит ли её магии на что-то рисковое, и неряшливый мальчишка из Паучьего тупика, который угрюмой тенью бродил вокруг их дома каждый день рождения Лили после того, как сестра закончила школу.

Однажды Петуния не выдержала, и предложила ему печенья, потому что он был такой тощий, что, казалось, вот-вот упадёт. Мальчишка огрызнулся и ушёл, Петуния поджала губы и еще раз дала себе слово никогда не допускать даже мысли, что с волшебниками можно нормально общаться.
Все они неисправимые, неприятные, неблагодарные. Всегда им будет недостаточно того, что Петуния может предложить, будь то печенье, которое она испекла, или унизительное письмо директору Хогвартса, которое она написала в свои двенадцать лет.

Прошло уже десять лет, а ей до сих пор стыдно за свою слабость и за то, какой крошечной она себя почувствовала, меньше, чем пуговица на смехотворно-нелепой мантии сестры.

Петуния не хотела быть смешной, она хотела быть нормальной. Обычной. Понятной. Ей нравилось, что она теперь может называть себя женой Вернона, владелицей дома на Тисовой улице, внимательной машинисткой, хорошей невесткой, ответственной коллегой.
Быть сестрой Лили ей очень надоело за первые восемнадцать лет жизни. Быть кем-то самой по себе у Петунии не получалось - наверное, тот неприятный пожилой волшебник был прав, и в ней действительно нет ничего особенного.

К маминому дню рождения она испекла пирог, и сама сделала красивую коробку. Маме наверняка не понравится, она редко когда замечает такие важные вещи, как красиво украшенные пироги, всегда слишком занятая рассматриванием глупых двигающихся картинок, которые ей показывает Лили под сбивчивый весёлый рассказ с множеством непонятных Петунии слов.
Лили была так далеко в эти моменты, что Петунии становилось страшно, что когда-нибудь им совсем не о чем будет поговорить. С каждым годом она отплывала дальше, их с Петунией жизни выравнивались, и становились бесповоротно параллельными. Петуния могла защитить ту смешную рыжую девочку с руками-веточками, могла постоять за улыбчивую девочку-подростка в веснушках, которая приезжала на лето из школы, и с которой они непрерывно ссорились, но не могла никак защитить свою уже почти взрослую сестру от того мира, в который она уплывала, и который не принёс пока что ничего кроме разрушения и хаоса.

У неё всё-таки получилось выйти из машины, закрыть дверь, не забыть пирог, оценить, насколько аккуратно она припарковалась, и пройти в дом по сырой от весеннего дождя каменной дорожке. Ей было холодно в платье, опять не по погоде, опять невовремя, опять не к месту.

Мама не впечатлена пирогом, но рада поздравлениям, дома тепло и пахнет пуншем, слишком суетно и слишком разноцветно. Если бы Петунию кто-то спрашивал, она давно бы заменила это полосатое безобразие на полу на розово-бежевые ковры.
- Лили уже здесь? - Голос противно пополз вверх на имени сестры, выделяя его больше, чем Петунии бы хотелось, но мысли о безобразии и о Лили интересным образом всегда сплетаются.
- А то я не увидела у дома метлу и шляпу, - Шутка вышла несмешной, тяжёлой, неулюже упала посреди маминого щебета. Петуния больно ущипнула себя за ногу с досады. Не стоит забывать, что в этом доме никому не кажутся дурацкими ни совы, ни жабы, ни волшебные, вслух-стыдно-говорить, палочки.

Что-то смердящее, чавкающее, блюющее лезет в ноздри, заполняет рот и легкие, ползет под плотно прилегающей броней, липко облизывает уши, лезет противным языком прямо в глазницы, вцепляется в волосы и копошится там мелкими хитиновыми тварями.

Внутри разоренного храма, теперь похожего больше на разлагающийся труп, воздух тяжелый, плотный и душный. Воняет сгнившим до жидкого состояния мясом, запекшейся кровью, немытыми, будто годами, телами, экскрементами и протухшим вином. Полуразрушенные стены, некогда любовно вычищенные до блеска, сейчас были измазаны кровью, дерьмом и и чем похуже - во славу Абсолют, естественно.
Почти на каждом шагу под ногами валяются кости, обглоданные трупы и тут же рядом иссыхают токсичные продукты жизнедеятельности гоблинов и багберов. Шэдоухарт какое-то время еще пытается задерживать дыхание, не смотреть на мазки зелено-коричневого на полу, но это было всё бесполезно от слова совсем.
Если после этого места она не помоется, то, боги свидетели, она покончит с собой.

Жрица никогда бы не подумала, что маленькие вонючие гоблины и проклятая лунная ведьма так полно будут дополнять друг друга. Но вот она здесь, в стенах некогда живого селунитского храма, смотрит на оскверненные идолы и молитвы, чувствует и жгучее злорадное удовлетворение, и влажный плотный ком переваренных вчерашних телячьих потрохов и пресного салата из капусты-моркови, который ползет по пищеводу наверх.

Отгороженная от посторонних глаз разваливающейся кирпичной кладкой обитель гоблинской жрицы была погружена в "священный" полумрак, разгоняемый тусклым светом свечей из старого тухлого жира. Даже родные тени здесь казались ядовитыми и смердящими, поэтому Шэдоухарт старалась в кой то веки держаться света - так она хотя бы была уверена, что не наступит в чьи то распотрошенные внутренности.

Вскрытое до пупка, как две половинки гнилого яблока, тело Кишки валялось на полу. Череп лопнул куриным яйцом, разметав остывшие мозги по полу. Целый глаз закатился и уже поблек, приобретя цвет переваренного желтка. Расколотая напополам челюсть обнажила на удивление целый вспухший язык, который жирным синим слизнем свисал на бок, соприкасаясь с грязным полом, будто в попытке вылакать кровь, растекающуюся из коротконогого тела. Разорванная одежда открывала взору уродливую гоблинскую женственность, изъеденную старостью и неизлечимыми болезнями - жрица вообще старалась не смотреть в эту сторону, морщась каждый раз, когда её взгляд невольно натыкался на обвисшую грудь цвета сгнившей тыквы.

Здесь везде царила атмосфера разложения и мерзости. Даже вещи, которые они впопыхах засунули в свои рюкзаки, невозможно было брать голыми руками - пальцы пачкались жиром и гарью, редкие книги и свитки были заляпаны кровью и изъедены насекомыми, чьи трупики нашли свое пристанище между замызганными страницами.

Шэдоухарт больше не могла здесь находиться.
Верная, не Верная - ей нужно было вдохнуть хоть каплю свежего воздуха. Могли бы выбрать себе в служители кого-нибудь почистоплотнее, да хотя бы тех же кобольтов!

Она недовольно засопела, размазывая грязь с добротных перчаток по лежащему в углу спальному мешку, но, судя по тому, что выделанная кожа с чавкающим звуком начала липнуть к себе же, спальник Кишки был не самым чистым местом в этой помойке. Полуэльфийка скорчила гримасу отвращения и поспешила стянуть с себя испорченную безвозвратно вещь, а потом, задумавшись, снова натянула их, раскрыла одеяло, стараясь не принюхиваться и не смотреть внутрь и перенесла мешок поближе к телу. Шэдоухарт ухватилась за босые, покрытые мозолями и струпьями ноги и бесцеремонно перекинула труп на свалявшуюся, изъеденную молью шерсть. Мертвая Кишка была намного легче чем живая - удивительно, словно её мозг хоть чего-то весил. Интересно, как быстро тупые гоблины поймут, что кровавый след, ведущий к спальному мешку в углу это не просто очередная въевшаяся в камень грязь, а улики жестокого убийства одного из их главарей?

Шэдоухарт не особо хотелось скрывать следы убийства такой поганой твари, но и раззадоривать этот загашник раньше времени она тоже не горела желанием - вдруг тело найдет кто-то немного умнее табуретки?
[indent] - Где носит нашего светлоликого защитника слабых и обездоленных? - прошипела жрица, опорожняя целую бутылку воды и размывая кровавую дорожку по полу. Нормально, сойдет. Даже не нужно особо стараться.

Астарион в это время внимательно осматривал амулет, снятый с бездыханного тела. Цепочка разорвалась от мощного удара Тава, но, кажется эльфу не составляло труда починить её, поэтому он охотно сунул амулет к остальным вещам.

Мужчина наклонился к одной из свечей.
[indent] - Защищает кого-то наверняка. Надеюсь, только своим безграничным убеждением, пфффу, - он задул её. Запах жира стал сильнее, а Шэдоухарт поморщилась и отвернулась от белесого дыма, поднимающегося от фитиля. Везет этому вампиру, он мог спокойно задержать дыхание и не принюхиваться к этой вони. Астарион погасил еще несколько свечей, пока не осталась гореть последняя. Зловонные тени подступили к ним ближе, - Поможешь оттащить мешок подальше от двери?

[indent] - Думаю, соврать то он сможет. Я больше переживаю за то, как бы он, преисполненный праведным гневом, не кинулся помогать какому-нибудь пленнику, размахивая мечом, - усмехнулась Шэдоухарт, без колебаний наклоняясь вниз и беря край мешка в руки. Подняв голову, она заметила скептический взгляд Астариона, - Что? Он же как-то убедил всех, что он Верный.

С Астарионом Кишка еще легче. Или она окончательно растеряла все свои мозги, пока валялась на полу?

[indent] - Он убедил гоблинов. Возможно, он добавлял про себя "Тиру", я не знаю. Но он отвратительный лжец, я имел неудовольствие убедиться.

Они кинули мешок в угол, и его тут же поглотили жадные тени. Неужели, он убедился в этом тогда, когда они с Тавом ушли на совместную вылазку? Эльф вскользь упомянул, когда она проверяла его раны, что они встретили там охотника-гурца, который искал их очаровательное вампирское отродье. И все же, они вернулись целыми и невредимыми и, кажется, даже никого не прирезали. Интересно, настолько невыносимо пытливым был допрос охотника или Тав действительно не умел врать?
Шэдоухарт внимательно посмотрела на Астариона и нахмурилась. Кажется, вампир не кривил душой - он смотрел на неё без тени смеха, лишь с неким налетом недовольства.

У неё засосало под ложечкой. Это было проблемой. Большой-большой проблемой. Они уже успели обчистить келью и спрятать труп, но Тав, который уверил их, что он совсем ненадолго, не возвращался уже минут тридцать, если не больше. У Лаэзель, Карлах и Уилла была причина так долго не появляться в намеченном месте, но за них Шэдоухарт так не переживала - они были втроем. Их лидер ушёл один.
Их лидер, который и врать то толком не умел, и только чудом походил на гребанного Верного в своих переливающихся золотых доспехах.
Твою мать!

Госпожа, сохрани этого упрямца в добром здравии, умоляю. Чтобы я сама смогла с ним расправиться...

[indent] - Не надо было его одного отпускать, - пробормотала она, не в силах скрыть тревогу в голосе. Жрица взглянула на эльфа, словно ища в его взгляде свои же мысли, - Астарион, мне неспокойно. Кишка хотела его усыпить, а я даже не хочу думать, что в голове у других их главарей.

Насколько их мозги изъедены скверной Абсолют? Кто вообще эта Абсолют, которая принимает в свои служители всякую шалупонь?

[indent] - А ты попробуй его удержать. Он тяжелый, - Астарион отошёл к двери и примерился к неясному силуэту в углу комнаты. Просто мешок. Просто мусор. Просто разлагающийся кусок мертвечины, таких тут пруд пруди. Он довольно кивнул и, вернувшись к последней свече, без колебаний задул её. Комната погрузилась в желтоватую темноту, слегка освещаемая лишь отблесками факелов из за дыр в стенах, - Так здесь намного приятнее, - возможно, - Даже почти интимно, - его голос понизился до шепота, и по плечам Шэдоухарт пробежали мурашки. От холода. Он снова повысил голос, - Пойдем искать свет очей наших? Думаю, если бы началась бойня, мы бы услышали, но проверить все равно стоит.

[indent] - Мм, - бархатно проворчала она, стягивая засаленные перчатки, - Погоди. И правда. Тут так темно. Только ты, я... и этот запах нечищеной канализации. Давай, Астарион, вдохни этот аромат полной грудью вместе со мной, он так заводит, - Шэдоухарт запустила испорченный аксессуар в другой угол, и шагнула в сторону выхода, - Мне кажется, что от этой вони моя личинка вертится в голове, как сумасшедшая. Кстати, - она остановилась и посмотрела на Астариона, - личинка гоблинши всё еще у тебя?

Жрица никак не могла вытравить из памяти отвратительную белую тварь, с перекатывающимися шариками-внутренностями, вылезающую из уцелевшего глаза Кишки. Еще одно отличное дополнение к этому месту.

Нейт сдерживает неуместный смешок. Ага, как же. Золотое правило пустоши современное поколение впитывает с молоком матери, если та конечно решит проявить чудеса материнской любви и поделиться им.

Недоразумений быть не должно, все решили полюбовно. С помощью Нейт больше не лезет — один раз предложил, проигнорировали, и ладно. Он просто останется неподалеку, разделать тушку болотника на ужин и одним глазом приглядеть, чтобы с человеком ничего не случилось.

Копаться во внутренностях то еще удовольствие. Нейт поддевает пластины на стыке шеи и головы, отделяя последнюю, как некий рубеж на случай, если эта тварь решит очнуться. Без головы много не побегаешь. Самой сложной частью всегда является попытка отделить тушу от прочного панциря. Ножом колупать — до вечера ковыряться, режешь по кругу, чтобы вырезать мясо целиком, а все равно остается непонятно как. Нейт пытается просто ради попытки, но сегодня ему не везет.

Незнакомец меж тем успевает себя “перевязать”. Нейт поджимает губы, но даже если его недовольство и заметят, то скорее всего спишут на возню с болотником. Нет, концепцию дружелюбия в пустошах он конечно понимает, но не понимает. Они же уже договорились, парень мог бы обработать себя нормально, а не заматывать грязные штаны еще глубже в рану. Вопрос немного расставляет все по местам, но лучше от этого не становится. Что значит не похож на путешественника?! А как они, по мнению этого выглядят? Как закуска для местных?

— И все же не я решил полюбоваться закатом в логове болотников, — хмыкает Нейт.

И ботинки у него чистые, ты смотри-ка.

О, ботинки!

Нога впечатывается прямиком в твердый панцирь. Немного наискось, чтобы в случае чего попробовать просто “содрать” мясо. Несколько сильных ударов с глухим треском заставляют мякотку освободиться из плена крепкого хитина.

Нейт восстанавливает равновесие, чтобы не впечатать сапог глубже в ужин. Теперь на ботинках немного слизи, осколков панциря и нежно-розовый кусочек мяса.

— Теперь похож? — ему даже весело, но не настолько, чтобы издеваться над раненным человеком. — Поселения далеко, ты с такой ногой не дойдешь. Но если за тобой не придет целая армия поехавших дружков, то у меня в рюкзаке есть вода и чистые бинты.

Еще у него есть лишний стимулятор, но говорить об этом он не собирается. Пока парень не умирает от сепсиса, все хорошо. И потому что “лишний стимулятор” в пустоши — это анекдот. Припасы лишними никогда не бывают.

— Болотники обычно живут стаями, поэтому нам лучше не проверять, сколько их еще осталось и уйти подальше. Я присмотрел одно безопасное место неподалеку. Обработаем тебе рану, поужинаем, завтра разойдемся.

В воздухе висит недосказанное: “если не попробуешь меня наебать и убить ночью”. Угрожать нет смысла. Вместо этого он представляется — вещь необязательная для пустоши, но обязательная для хороших отношений.

— Я — Нейт, если что.

У самого Нейта один интерес — лишние руки. Это в два раза больше мяса, а Нейту нужно мясо. Много.

Ладно, интереса два. Лишние руки и просто обычная помощь человеку в беде. От доброты ему хуже не будет, даже если бедолага окажется психопатом-каннибалом и попытается его загрызть. Долго грызть придется, зубы сломает.

Поэтому до небольшого скалистого выступа, под которым они и устраивают привал, Нейт добирается медленно, приглядываясь, чтобы его знакомый не свалился от боли и перенапряжения.

Карлах закипала. Во всех возможных смыслах. Вино превращалось в глинтвейн, затем в сладкий пар. Микелле смотрел на металл в ее руках с беспокойством, ждал, когда черненные пятна гари поползут по блестящему боку кружки. Перебирал в голове — в старой сумке, заваленной склянками и бумагами, скомканными, залитыми липкими зельями из треснувших сосудов, — что может сделать. Как охладить ее, как утешить? Попросить воду возникнуть над ее головой? Или по раскаленной коже с шипением поползут трещины? Зачерпнуть ладонями почву, вырастить из случайного семени цветок — мака, избавления от боли, вечного сна — и протянуть ей? Нет, плохая идея. Карлах никогда не сможет коснуться подарка.

Ну же. Думай.

Но Карлах думала быстрее — и извинялась так, что хотелось положить ей руки на плечи, чтобы убедить: все в порядке. Хотелось — да было нельзя из-за дышащей дымом и гарью машины в ее груди.

Боги милосердные, как же она старалась. Хотела — вопреки себе, вопреки требовательному гулу в груди — помочь. И еще извинялась! Ей-то — такой доброй, прекрасной — за что извиняться?

Как же Карлах не заслужила своей судьбы. Огня, текущего по венам, охраняющего ее от любой близости.

Но стоило ей назвать того, чьей телохранительницей она однажды была, как что-то изменилось. Сочувствие, полынным вином плещущееся о стенки черепа, не исчезло, но выдохлось, лишилось горечи.

— Энвер Горташ… — имя ложилось на язык легко, знакомо, как глубоко укоренившаяся болезнь занимало мысли, и личинка послушно теснилась, пропуская его. — Я знал это имя лучше своего.

Микелле помнил, как подбирал слога вслепую, на ощупь, искал языком и губами нужные звуки. Но «Энвер»… в ушах звучал собственный голос, произносивший два слога на все лады: с нежностью, как рык, как стон. Воспоминания мелькали тенями, силуэтами из дыма, слишком нечеткими, чтобы понять хоть один. До тех пор, пока на смену теням не пришло мясо. Живой, пульсирующий пол, выстланный мышцами. Бледные босые ноги. Кончик длинной косы цвета старой кости. Девичий смех. Горячая кровь на затылке. Бессилие. Губы, отчаянно повторяющие одно и то же, будто в этом слове таилось спасение, но не способные издать ни звука. Два слога. Эн-вер. Теперь Микелле знал.

Несмотря на близость Карлах, вдруг стало холодно. И обнять ее захотелось уже не ради нее — ради себя. Выжечь ледяные когти, сжавшие сердце.

— Я… звал его. В свои последние мгновения.

Наклонившись перед, изогнувшись почти идеальной дугой, Микелле доверчиво подставил Карлах свой затылок. Волосы упали вперед, открывая полоску шрама в основании черепа. Только пара непослушных дредов свесилась за ушами, да один — змеей удержался вдоль хребта. Одной рукой Микелле убрал их, второй — уперся в землю.

«Как на казни», — промелькнуло в голове, и губы изогнулись в странной улыбке. Гордой? Довольной? Топор был рядом — у Карлах под рукой. Да и кулака ее бы хватило, чтобы переломить ломко — кланяющейся ветру молодой березкой — выгнутый позвоночник. И все же, Микелле чувствовал себя в безопасности. Не потому даже, что ее гнев — огненный, дымный — был направлен не на него. Не потому, что Карлах, яростная, гигантская Карлах казалась вопреки всему доброй и мягкой, огромным плюшевым медведем, которому какой-то шутник вшил изрыгающую пламя печь.

Что-то внутри твердило: бояться нечего. Даже удар, перебивший позвоночник, Микелле не убил. Только лишил прошлого.

— Не знаю, как я выжил. Может, Горташ все-таки пришел?

Микелле вздохнул. Зря он это сказал. Карлах точно не понравится. Ее ярость — так разозлить может только тот, кому веришь, — не находила отклика в душе, обычно такой скорой на кровавое безумие. Странно, почти неправильно.

«Почему я не желаю ему смерти?»

«Разве я… должен?»

«Даже дроу и гоблины так не злили Карлах. Этот Горташ должен быть плохим, очень плохим человеком».

«Наверняка он заслуживал смерти. Не то что Альфира».

Пальцы, как когти, чирканули по земле, вырывая травинки, оставляя после себя глубокие черные полосы.

— А я не помню...

Зачем, зачем он продолжал? Видел же — Карлах плохо, больно, что одно воспоминание об этом человеке сжигает ее изнутри. Так зачем Микелле выгораживал Горташа? Зачем говорил о нем, как о своем спасителе?

Потому что сам ничуть не лучше. Гадкий, низкий человек. Убийца. Маньяк, десятилетями красивший мостовые Врат Балдура в алый.

Неспящий нож. Смертельное видение. Жулан. Темный соблазн.

Медленно — так, наевшись, расправляет побеги росянка — Микелле распрямился.

— Ты права, я не помню молота. Только иглу, скальпель… и чай. Знаешь, у меня получается отличный чай.

«Альфире понравилось», – противно прошелестела память. Скальпель и нож. Микелле знал скальпель и нож.

— Хочешь?

Во рту металлический привкус собственной крови - Ричард силится выпрямиться, повести плечом, спросить хотя бы где сестра, но голова кружится так немилосердно, что некоторое время приходится провести замерев и плотно сжав зубы, игнорируя  боль в сломанных рёбрах, что напоминали о себе при каждом неловком движении и даже вдохе.
Как именно он оказался на спине чужой лошади герцог Окделл помнит весьма смутно - испуганные люди, словно обезумев в один момент, стали набрасываться на всадников и друг на друга, так и норовя повырывать глотки вчерашним знакомым, разорвать голыми руками и всем тем, что попадется, вплоть до подобранных булыжников, жадно пивших еще горячую, дурно пахнущую кровь.
Толпа ревела на разные голоса, толпа рычала и неиствовала.
...а потом была лишь тьма и рывок куда-то вверх.

Проклятье! Айрис...

Чужой гнедой, ведомый приказом незнакомого всадника, недовольно всхрапывает, но отступает назад, к противоположной стороне улицы, там, где бесноватых куда меньше, можно сказать, что и нет совсем, в отличии от изуродованных трупов, устилавших дорогу - просто месиво из грязи, костей и плоти, раздавленные мощными копытами, разрубленные наполовину чем-то посерьезнее придворных шпаг.
Жеребец под ним пятится, и кажется, хочет встать на дыбы, но всадник, тот самый, что вздёрнул его в седло, умело натягивает поводья, заставляя подчиниться.
Такого безумия не творилось даже в Октавианскую ночь, какой бы ужасной та ни была. Фанатики, ублюдки, мародеры, насильники, но никак не рычащие белоглазые твари, переставшие напоминать людей даже отдаленно.
Впрочем, сейчас Ричарду кажется, будто и не было никогда здесь людей, только изначальные монстры, место которым в лабиринтах Гальтары...

Проходит, должно быть, не менее пяти минут, прежде чем багровый туман, застилавший зрение, рассеивается окончательно, позволяя Дикону относительно выпрямиться в седле и рассмотреть помимо лоснящейся гнедой гривы коня, еще и спасшего его стражника.
Вернее сказать...
... всадника в "лиловом".
А значит разбираться с беспорядками подоспел вовсе не цивильный комендант Раканы, неизвестно где пропадавший (специально?), а герцог Придд со своими людьми, взявшийся также непонятно откуда.
Но самое главное - и осознает это Дикон только сейчас, скосив взгляд направо - серый мориск Спрута, уверенно прорывавшийся сквозь обезумевших горожан, находился все ещё достаточно далеко от того места, где в последний раз он видел Айрис.

- Разворачивайтесь. Немедленно! Это приказ! - Будь это просто городская стража, даже южане, имени Повелителя Скал оказалось бы достаточно. Однако "лиловый" и бровью не поводит, удерживая нервничавшего жеребца железной рукой.

- Ваши приказы ничего не значат, герцог Окделл. Сидите смирно и ждите.

За такую наглость мерзавца в пору самого сбросить с седла, однако в этот самый момент позади раздается новый шум - цокот копыт быстро приближавшихся лошадей.
Мгновением позже из-за  поворота показывается и сам запропастившийся комендант со столичным гарнизоном, если и не всем сразу, то изрядной его частью, моментально заполонившим улицу уже с южной стороны, и тем самым перекрыв последний оставшийся выход, не считая сомнительных переулков.

"Да где вас Леворукий носил?!" едва не срывается с языка, но проявить эмоции сейчас, даже на мгновение показав страх и растерянность перед этими солдафонами, и хуже того - людьми Придда - значит запятнать себя позором. А потому Ричард лишь сдержанно кивает, стараясь смотреть чуть поверх головы, как обычно делал Ворон, выслушивая донесения.

- Герцог Окделл, что здесь происходит? - подъехавший Карваль бросает на него странный взгляд, но от любых дальнейших комментариев воздерживается, в то время как всадники ждут приказов, держа под рукой уже заряженные мушкеты.

- Люди обезумели. Я не знаю в чем причина. - Отвратительные подробности произошедшего, начиная с казалось бы почти невинной склоки из-за цены на хлеб, Дикон предпочитает опустить, не находя это важным. Если бы только Айрис дала себя увести, когда была возможность...
Если бы он только знал!

- Стефан, отправляйся во дворец. Пусть поднимают все  резервы. И найди монсеньора. - А затем оборачиваясь обратно к Ричарду. - Вам крупно повезло, что герцог Придд проезжал мимо и успел послать за помощью.

В простых словах звучит что-то ещё, но Ричард списывает это на ненависть южанина к эру Рокэ, которого тот на дух не переносит. Наверное, окажись Придд где-нибудь поблизости, коротышка-комендант обратил бы на Повелителя Скал внимания не больше, чем на камень под своими ногами, однако к его (вероятно) глубокому разочарованию, Спрут сейчас был вне досягаемости и разговаривать приходилось с оруженосцем ненавистного кэналлийца.
Что же касается самого Придда...
Ричард вновь переводит встревоженный взгляд туда, где в последний раз мелькала голова Айрис, внезапно понимая, что помимо самого всадника в сером, видит ещё и знакомые очертания сестры, сидящей рядом верхом на мориске. Правда осмыслить увиденное как следует не успевает, потому что где-то справа раздаются крики, а затем выстрел. Еще один и еще.

Оборачиваясь поспешнее, чем следовало (сломанные ребра тут же напоминают о себе резкой болью), Ричард глазам своим не верит - какой-то лохматый мужик в засаленной, с пятнами крови, рубашке вонзает огромный нож в горло обезумевшей от страха и боли белой лошади, что заваливается навзничь, придавливая своего всадника. Нечто подобное происходит и рядом, в то время как солдаты разряжают мушкеты в тварей, появлявшихся из казалось бы запертых домов и каких-то отнорков.

- Оцепить улицу! Не дать этим... существам прорваться в город.- Голос Карваля доносится хоть и рядом, но глухо, будто из колодца, однако самого коротышки видно нигде не было. Впрочем, из-за порохового дыма и поднятой пыли разглядеть что-либо оказалось в принципе сложно.

- Гоните их до ближайшего пустующего аббатства. Любой ценой. Не упустите ни одного.

И что-то в этом тоне кажется Ричарду странным. А потом его гнедой, который и не его вовсе, страшно кричит, взвивается на дыбы, когда какая-то мразь пытается перехватить поводья, впрочем, тут же завалившись с дырой в голове - подручный Придда (о котором он успел забыть в суматохе) разряжает собственный мушкет и велит уже Ричарду слезать с коня.

- Здесь опасно оставаться. Найдите свободную лошадь и уезжайте отсюда, герцог. Солдаты будут гнать людей на север, ближайшее аббатство в той сторо...

Договорить безымянный "лиловый" не успевает, так как именно в этот момент острый камень с кулак величиной раскраивает чужую голову, и уже труп скатывается со спины хрипящей лошади.
Ричард порывается было помочь или хотя бы проверить наверняка, но во вновь поднявшейся суматохе из бесноватых и гонящих их солдат, палящих из мушкетов почти наугад, всё же не рискует.
А еще Повелитель Скал вспоминает о проклятой повозке, которая, словно плотина перегородила улицу на северо-востоке, а значит вскоре Придд с Айрис и остальные "лиловые" могут оказаться в ловушке уже с двух сторон.

Пришпоривая гнедого жеребца, ставшего теперь временно его (и с сожалением вспоминая о Соне), Ричард направляется в сторону поредевшей толпы, но ближе к кромке домов, надеясь, что солдаты столичного гарнизона хотя бы на время отвлекут бесноватых на себя.

[indent] Он смотрел на неё с сожалением. Для неё, той, что не видела падения великого дома и его народа, оказаться в Асгарде впервые за столько лет, стало настоящим потрясением. И Один её чувства полностью разделял, ибо испытал тоже самое, когда впервые после пробуждения сам вступил на родные земли. Едва заметно поджав губы, он потянулся к её подрагивающей ладони по мрамору балюстрады.

[indent] Жестоко ли было заставлять её проходить через всё это?

[indent] Его рука так и замерла, не достигнув цели.

[indent] Необходимо.

[indent] Фрейя осталась такой же упрямой, как и в далекие года их счастливого совместного прошлого, и Один знал, что если она приняла решение, то так просто не отступит. Чего он не смог предвидеть, так это то, что его супруга останется равнодушна к судьбе их общего любимого ребёнка, ведь упомянув, что Бальдр может оказаться в опасности, Один надеялся, что сможет переманить Фрейю на свою сторону. Но годы, проведенные на проклятой земле средь смертных, сделали её сердце чёрствым? Не может быть. Если на секунду Всеотец и усомнился в своей доброй супруге, то только на краткий миг. Её преданность всегда являлось вопросом открытым, но любовь к сыну оставалась непоколебима.

[indent] И потому он привёл её сюда, в разрушенный Асгард, ибо она должна была всё это увидеть. Только так, показав ей правду и раскрыв глаза на то, с чем они столкнулись и что может ждать их в будущем, броня Фрейи, наконец, дала трещину.

[indent] Один прислонился к перилам спиной, свесив с них запястья, и одарил Фрейю пристальным и абсолютно нечитаемым взглядом. Пусть сейчас останется с этой скорбью наедине, пусть впустит и впитает её, утопит в ней свои слезы и вдохнёт пепел, который разожжет огонь. Ему не нужна была Богиня Любви, в данный момент он ждал возвращения беспощадной Богини Войны.

[indent] -  Нет, путь сюда им все ещё заказан, но они нашли иной способ загубить нас – своим безразличием. – Произнёс Всеотец и сам дёрнул губы в холодной жёсткой усмешке. – Никогда бы не подумал, что мы будем настолько сильно от них зависеть. Видар, этот мальчишка...

[indent] Он замолчал – какие бы помыслы он не преследовал, эта тема все же оставалась для него неприятна.

[indent] - Видар бы ничего не смог сделать.

[indent] Один замолчал, не спеша отвечать на следующие вопросы супруги, и, склонив голову чуть на бок, взглянул на неё с толикой любопытства. То, как Фрейя старалась взять себя в руки, воистину стоило восхищения. За это он её и любил. 

[indent] Все же, поддавшись, он шагнул к ней и накрыл ладонью холодную щеку Ванессы, утерев большим пальцем влажную дорожку.

[indent] - Сама подумай, что он выберет, жить и чувствовать, как мы, или же жить и постоянно умирать, как они? – последнее слово Всеотец нарочито выделил презрительным тоном, подчеркивая, что в его сердце более не осталось любви для предавших его смертных. – Жить, чувствовать, стареть и умирать. Снова пробуждаться, снова чувствовать и жить, пока очередная нелепая причина для смерти не отправит его в беспамятство до следующего перерождения. И так снова и снова, цикл за циклом... разве это жизнь, жена моя? Разве наш прекрасный сын достоин этого?

[indent] Он шагнул, подойдя ещё ближе, и грубыми мозолистыми пальцами аккуратно убрал прилипшие к гладкой коже рыжие волоски. Вид скорбящей богини, казалось бы, совершенно его не смущал – наоборот, для него она по-прежнему оставалось самой прекрасной из всех существующих миров и пантеонов.

[indent] - Ты ведь совсем ничего не знаешь... я расскажу. Позже. Всё и без утайки. – Произнёс он совсем тихо. Её слова, как и всегда, били больнее топора.  – Ты можешь мне не верить, но ты знаешь, что я... – никогда не нарушаю своего слова, - всё делаю только ради защиты своей семьи. Как и ты когда-то.

[indent] Он коснулся лбом её лба, прося или даруя непрошенную поддержку. Один не лгал ей – на самом деле, никогда не лгал, - и в самом деле планировал её отпустить, когда Фрейя вернёт ему и его народу данную по праву возможность возвратиться к своей божественной сущности. Но захочет ли она сама уйти после?..

[indent] Один открыл глаза и отстранился, игнорируя мгновенно накатившее на него чувство холода и неприятной пустоты, после чего направился обратно в зал, жестом предлагая Фрейе присоединиться к прогулке.

[indent] - Вся живность здесь погрузилась в непробудный сон, потому придётся по старинке. – Объяснил он.

[indent] А значит, им предстояло пройти по кладбищу былого величия.

[indent] Пусть воздух здесь более не был пропитан гарью, проходя мимо руин, Одину все равно казалось, что город объят пламенем, а по улицам стекают реки раскаленных лав. Он вдохнул глубже и полной грудью, прогоняя наваждение.

[indent] Как и в прошлый его визит, тут не поменялось абсолютно ничего: везде была разруха, но ни одного участника прошедших событий, лишь только напоминания о них в виде брошенных или случайно оброненных оружий и щитов. Как-то наклонившись, Один подхватил с земли одноручный топор, покрутил его в руке и оценил лезвие – за столько лет выкованный в их кузницах металл ни заржавеет, ни затупится.

[indent] Топор он передал Фрейе, сам же подобрал двуручную секиру, которая сохранилась в таком же прекрасном состоянии.

[indent] - Ещё не забыла, как пользоваться? – поинтересовался Один с озорными искрами в глазах. – Потому что путь будет нелёгкий.

[indent] И он имел в виду вовсе не путь до самого сада, а сам сад. У самых границ их встретила представшая иссохшая ограда из сухих и почерневших сплетенных ветвей. Оценив масштаб работы, Один ослабил галстук, перекинул секиру в одну руку и стянул с себя плащ, небрежно бросив его на землю – только будет движения сковывать, - после чего замахнулся и нанёс оружием по ограде первый мощный удар.

он невольно отшатывается от него, смотря на мужа широко распахнутыми своими синими-синими глазами: пытливыми и светящимися ярко-ярко слепяще... поддерживаемый лучшим другом за локоть... ибо сам джим не уверен, что сумел бы выстоять под волной этой негодования и ненависти откровенной на него направленной посредством их связи, прежде искрящейся от любви взаимной, преданности и трепетной нежности, и такой желанной обоими, от единственного существа во всей вселенной, которое имеет для него значение. от своего мужа. от вулканца, который был и есть весь смысл его бытия...

— что? — хрипло, словно не своим голосом спрашивает, шустро облизывает губы. — что? — еще более хрипло и надсадно... чувствуя чрез их связь его непринятие, презрение и отторжение, недоуменно хлопает ресницами. потому, что быть этого не может. нетнетнет, — стаккато стучит у него ответно в голове, — tly`la... мой муж, мой супруг, мой спок, — он дрожит под натиском чужих эмоций, в которых не проскальзывает ни единой даже мысли о них... о принятии их брака... о том, что это единственное верное. правильное. настоящее... это все, что у них есть. б ы л о.

— джим, — зовет его тревожно маккой, доставая из кармана своей медицинской формы трикодер, скользя им по виску кирка, а тот лишь может отмахнуться от него.
— не сейчас, лео... просто выйди, — тихо то ли приказывает, то ли умоляет, все еще не в силах оторвать своего интенсивно-тревожно, по прежнему неистово, трепетно влюбленного взгляда с презрительно скривившегося [словно они снова вернулись в академию, словно не было всех этих лет наполненных любовью, счастьем и трепетным восторгом с обоих сторон] лица своего супруга. законного мужа пред лицом совета вулкана и федерацией.

— ты не помнишь, — сокрушенно шепчет кирк, зажмуриваясь, словно ему снова девять и если он закроет глаза то не увидит пустые глаза матери или разочарованный взгляд отчима и чуть, только совсем чуть жалостливый взгляд старшего брата. словно он снова возвращаться к тому, что было у них сначала, когда они... не сходились характерами... боролись за главенство и сталкивались лбами снова и снова...

в те времена, когда они оба еще не понимали природы их взаимного томительно-сладкого, чуть горчащего на губах и в пальцах подрагивающих притяжения, что стягивало их воедино, намертво привязывая друг к другу, так что не оторвать... так, что только бы смерть одного из них [и то не факт, потому, что катра спока не прекратила бы свое существование, перекочевав в общее сознание народа вулкана и хранила бы их любовь даже т о г д а] оборвала эту связь, о которой им обоим говорил тот старший спок, уже успевший потерять своего джима, и так окончательно от этого и не смогший оправиться.

он заторможенно, как-то очень даже отстраненно слышит, как чертыхается боунз, выходящий из палаты его старпома, его мужа... отрезая их от всего остального мира, оставляя им хоть какую-то возможность на приватность...

джим больше и не пытается к нему приблизиться, даже не смотря на то, как ноет каждая клеточка его тела, как рвутся к нему — своей половинке, своему tly`la  — его душа и сердце, жаждя обнять мысленно — подарить успокоение, утешение, показать как важна их связь, их брачные узы. заместо этого он тихо, надсадно выдавливает из себя извиняюще-затравлено и ни чуть не лукавя, потому, что правда в том, что спок никогда от него не прятался, так же, как и он сам открыл мужу все тайные сокровенные уголки своей души, себе оставив только собственную неуверенность в том, что не наступит однажды день, когда спок оставит его, как все в его жизни, кроме леонарда каким-то чудом все еще поддерживающего его, ставшего ему тем самым истинным старшим братом, которым никогда не желал стать сэм:
— я не знаю, как это заблокировать, мы всегда были открыты друг для друга. все три с лишним года... никаких тайн... никаких секретов, — горько шепчет сокрушенно, снова поймав его взгляд и...

как подкошенный, словно все нити удерживающие его прямо нещадно обрезали... падает на колени... потому, что о... эта пустота высасывает воздух из его легких. вакуум там, где только что был спок: пусть не верящий, пусть ненавидящий, но все же был... нетнетнет, пожалуйста, - взмаливается в пустоту... больше не ощущая его разума в своем, съеживаясь на полу в позу эмбриона... потому, что это, блять, просто пиздецки больно... больнее всего того, что он выносил прежде в своей жизни. потому, что... там где был спок... теперь только лишь руины... огромный разрастающийся пустынный холодный кратер... давящий самим собой на разум джима, заставляя его болезненно скулить... от безысходности... от того, как его буквально сейчас выворачивает наизнанку...

он чувствует теплые ладони леонарда, и мысленно оборачивается в его привязанность и их дружбу, как в защитный кокон, скуля несчастно, и с трудом разбирая злые, колкие слова своего лучшего друга:
— да что б тебя, бревно ты вулканское, ты хоть знаешь как ему сейчас больно, ублюдок остроухий... тшш... джим... джимми... все хорошо, я с тобой... ты не один... ты хоть знаешь, что ты с ним сделал? ты хоть понимаешь как он себя ломал когда тебе доверился??? — рычит снова боунз на спока, и джиму хочется заставить его прекратить так разговаривать со споком... но ему так больно... так пусто и он жмется к рукам лучшего друга, оборачивающимся вокруг него защищая. — тише, маленький, я помогу... все будет хорошо... кристин, — зовет чепел, — мне нужны носилки... давай, малыш... давай джимми, — его укладывают на носилки. — увижу тебя еще раз причиняющим ему боль, убью,— тихо, веско припечатывает маккой, давая джиму за себя цепляться. — чертов хобгоблин.

— он... он не виноват... лео, — с трудом выдавливает из себя, свернувшись на носилках. — он меня ненавидит, — тихо признается... — ненавидит, — с отчаянием звенящим в голосе повторяет. — лео, я его потерял... я... знал... что он никогда... я ему не нужен, — тихо лепечет несчастно, — никому не нужен.

он позволяет увезти себя в другую палату, больше даже не пытаясь поймать его — спока — безразличный взгляд, тот, который он и заслуживает... потому, что по всей видимости их узы, их связь никогда и не была чем-то особенным для спока, и вколоть себе несколько гипо, чтобы забыться тревожным сном, полнящимся кошмарами, которых у него не было с тех самых пор, как они со споком разделили узы и вулканец просто не давал ему разуму скатываться в те времена, которые ломали его так нещадно...

он невольно отшатывается от него, смотря на мужа широко распахнутыми своими синими-синими глазами: пытливыми и светящимися ярко-ярко слепяще... поддерживаемый лучшим другом за локоть... ибо сам джим не уверен, что сумел бы выстоять под волной этой негодования и ненависти откровенной на него направленной посредством их связи, прежде искрящейся от любви взаимной, преданности и трепетной нежности, и такой желанной обоими, от единственного существа во всей вселенной, которое имеет для него значение. от своего мужа. от вулканца, который был и есть весь смысл его бытия...

— что? — хрипло, словно не своим голосом спрашивает, шустро облизывает губы. — что? — еще более хрипло и надсадно... чувствуя чрез их связь его непринятие, презрение и отторжение, недоуменно хлопает ресницами. потому, что быть этого не может. нетнетнет, — стаккато стучит у него ответно в голове, — tly`la... мой муж, мой супруг, мой спок, — он дрожит под натиском чужих эмоций, в которых не проскальзывает ни единой даже мысли о них... о принятии их брака... о том, что это единственное верное. правильное. настоящее... это все, что у них есть. б ы л о.

— джим, — зовет его тревожно маккой, доставая из кармана своей медицинской формы трикодер, скользя им по виску кирка, а тот лишь может отмахнуться от него.
— не сейчас, лео... просто выйди, — тихо то ли приказывает, то ли умоляет, все еще не в силах оторвать своего интенсивно-тревожно, по прежнему неистово, трепетно влюбленного взгляда с презрительно скривившегося [словно они снова вернулись в академию, словно не было всех этих лет наполненных любовью, счастьем и трепетным восторгом с обоих сторон] лица своего супруга. законного мужа пред лицом совета вулкана и федерацией.

— ты не помнишь, — сокрушенно шепчет кирк, зажмуриваясь, словно ему снова девять и если он закроет глаза то не увидит пустые глаза матери или разочарованный взгляд отчима и чуть, только совсем чуть жалостливый взгляд старшего брата. словно он снова возвращаться к тому, что было у них сначала, когда они... не сходились характерами... боролись за главенство и сталкивались лбами снова и снова...

в те времена, когда они оба еще не понимали природы их взаимного томительно-сладкого, чуть горчащего на губах и в пальцах подрагивающих притяжения, что стягивало их воедино, намертво привязывая друг к другу, так что не оторвать... так, что только бы смерть одного из них [и то не факт, потому, что катра спока не прекратила бы свое существование, перекочевав в общее сознание народа вулкана и хранила бы их любовь даже т о г д а] оборвала эту связь, о которой им обоим говорил тот старший спок, уже успевший потерять своего джима, и так окончательно от этого и не смогший оправиться.

он заторможенно, как-то очень даже отстраненно слышит, как чертыхается боунз, выходящий из палаты его старпома, его мужа... отрезая их от всего остального мира, оставляя им хоть какую-то возможность на приватность...

джим больше и не пытается к нему приблизиться, даже не смотря на то, как ноет каждая клеточка его тела, как рвутся к нему — своей половинке, своему tly`la  — его душа и сердце, жаждя обнять мысленно — подарить успокоение, утешение, показать как важна их связь, их брачные узы. заместо этого он тихо, надсадно выдавливает из себя извиняюще-затравлено и ни чуть не лукавя, потому, что правда в том, что спок никогда от него не прятался, так же, как и он сам открыл мужу все тайные сокровенные уголки своей души, себе оставив только собственную неуверенность в том, что не наступит однажды день, когда спок оставит его, как все в его жизни, кроме леонарда каким-то чудом все еще поддерживающего его, ставшего ему тем самым истинным старшим братом, которым никогда не желал стать сэм:
— я не знаю, как это заблокировать, мы всегда были открыты друг для друга. все три с лишним года... никаких тайн... никаких секретов, — горько шепчет сокрушенно, снова поймав его взгляд и...

как подкошенный, словно все нити удерживающие его прямо нещадно обрезали... падает на колени... потому, что о... эта пустота высасывает воздух из его легких. вакуум там, где только что был спок: пусть не верящий, пусть ненавидящий, но все же был... нетнетнет, пожалуйста, - взмаливается в пустоту... больше не ощущая его разума в своем, съеживаясь на полу в позу эмбриона... потому, что это, блять, просто пиздецки больно... больнее всего того, что он выносил прежде в своей жизни. потому, что... там где был спок... теперь только лишь руины... огромный разрастающийся пустынный холодный кратер... давящий самим собой на разум джима, заставляя его болезненно скулить... от безысходности... от того, как его буквально сейчас выворачивает наизнанку...

он чувствует теплые ладони леонарда, и мысленно оборачивается в его привязанность и их дружбу, как в защитный кокон, скуля несчастно, и с трудом разбирая злые, колкие слова своего лучшего друга:
— да что б тебя, бревно ты вулканское, ты хоть знаешь как ему сейчас больно, ублюдок остроухий... тшш... джим... джимми... все хорошо, я с тобой... ты не один... ты хоть знаешь, что ты с ним сделал? ты хоть понимаешь как он себя ломал когда тебе доверился??? — рычит снова боунз на спока, и джиму хочется заставить его прекратить так разговаривать со споком... но ему так больно... так пусто и он жмется к рукам лучшего друга, оборачивающимся вокруг него защищая. — тише, маленький, я помогу... все будет хорошо... кристин, — зовет чепел, — мне нужны носилки... давай, малыш... давай джимми, — его укладывают на носилки. — увижу тебя еще раз причиняющим ему боль, убью,— тихо, веско припечатывает маккой, давая джиму за себя цепляться. — чертов хобгоблин.

— он... он не виноват... лео, — с трудом выдавливает из себя, свернувшись на носилках. — он меня ненавидит, — тихо признается... — ненавидит, — с отчаянием звенящим в голосе повторяет. — лео, я его потерял... я... знал... что он никогда... я ему не нужен, — тихо лепечет несчастно, — никому не нужен.

он позволяет увезти себя в другую палату, больше даже не пытаясь поймать его — спока — безразличный взгляд, тот, который он и заслуживает... потому, что по всей видимости их узы, их связь никогда и не была чем-то особенным для спока, и вколоть себе несколько гипо, чтобы забыться тревожным сном, полнящимся кошмарами, которых у него не было с тех самых пор, как они со споком разделили узы и вулканец просто не давал ему разуму скатываться в те времена, которые ломали его так нещадно...

он невольно отшатывается от него, смотря на мужа широко распахнутыми своими синими-синими глазами: пытливыми и светящимися ярко-ярко слепяще... поддерживаемый лучшим другом за локоть... ибо сам джим не уверен, что сумел бы выстоять под волной этой негодования и ненависти откровенной на него направленной посредством их связи, прежде искрящейся от любви взаимной, преданности и трепетной нежности, и такой желанной обоими, от единственного существа во всей вселенной, которое имеет для него значение. от своего мужа. от вулканца, который был и есть весь смысл его бытия...

— что? — хрипло, словно не своим голосом спрашивает, шустро облизывает губы. — что? — еще более хрипло и надсадно... чувствуя чрез их связь его непринятие, презрение и отторжение, недоуменно хлопает ресницами. потому, что быть этого не может. нетнетнет, — стаккато стучит у него ответно в голове, — tly`la... мой муж, мой супруг, мой спок, — он дрожит под натиском чужих эмоций, в которых не проскальзывает ни единой даже мысли о них... о принятии их брака... о том, что это единственное верное. правильное. настоящее... это все, что у них есть. б ы л о.

— джим, — зовет его тревожно маккой, доставая из кармана своей медицинской формы трикодер, скользя им по виску кирка, а тот лишь может отмахнуться от него.
— не сейчас, лео... просто выйди, — тихо то ли приказывает, то ли умоляет, все еще не в силах оторвать своего интенсивно-тревожно, по прежнему неистово, трепетно влюбленного взгляда с презрительно скривившегося [словно они снова вернулись в академию, словно не было всех этих лет наполненных любовью, счастьем и трепетным восторгом с обоих сторон] лица своего супруга. законного мужа пред лицом совета вулкана и федерацией.

— ты не помнишь, — сокрушенно шепчет кирк, зажмуриваясь, словно ему снова девять и если он закроет глаза то не увидит пустые глаза матери или разочарованный взгляд отчима и чуть, только совсем чуть жалостливый взгляд старшего брата. словно он снова возвращаться к тому, что было у них сначала, когда они... не сходились характерами... боролись за главенство и сталкивались лбами снова и снова...

в те времена, когда они оба еще не понимали природы их взаимного томительно-сладкого, чуть горчащего на губах и в пальцах подрагивающих притяжения, что стягивало их воедино, намертво привязывая друг к другу, так что не оторвать... так, что только бы смерть одного из них [и то не факт, потому, что катра спока не прекратила бы свое существование, перекочевав в общее сознание народа вулкана и хранила бы их любовь даже т о г д а] оборвала эту связь, о которой им обоим говорил тот старший спок, уже успевший потерять своего джима, и так окончательно от этого и не смогший оправиться.

он заторможенно, как-то очень даже отстраненно слышит, как чертыхается боунз, выходящий из палаты его старпома, его мужа... отрезая их от всего остального мира, оставляя им хоть какую-то возможность на приватность...

джим больше и не пытается к нему приблизиться, даже не смотря на то, как ноет каждая клеточка его тела, как рвутся к нему — своей половинке, своему tly`la  — его душа и сердце, жаждя обнять мысленно — подарить успокоение, утешение, показать как важна их связь, их брачные узы. заместо этого он тихо, надсадно выдавливает из себя извиняюще-затравлено и ни чуть не лукавя, потому, что правда в том, что спок никогда от него не прятался, так же, как и он сам открыл мужу все тайные сокровенные уголки своей души, себе оставив только собственную неуверенность в том, что не наступит однажды день, когда спок оставит его, как все в его жизни, кроме леонарда каким-то чудом все еще поддерживающего его, ставшего ему тем самым истинным старшим братом, которым никогда не желал стать сэм:
— я не знаю, как это заблокировать, мы всегда были открыты друг для друга. все три с лишним года... никаких тайн... никаких секретов, — горько шепчет сокрушенно, снова поймав его взгляд и...

как подкошенный, словно все нити удерживающие его прямо нещадно обрезали... падает на колени... потому, что о... эта пустота высасывает воздух из его легких. вакуум там, где только что был спок: пусть не верящий, пусть ненавидящий, но все же был... нетнетнет, пожалуйста, - взмаливается в пустоту... больше не ощущая его разума в своем, съеживаясь на полу в позу эмбриона... потому, что это, блять, просто пиздецки больно... больнее всего того, что он выносил прежде в своей жизни. потому, что... там где был спок... теперь только лишь руины... огромный разрастающийся пустынный холодный кратер... давящий самим собой на разум джима, заставляя его болезненно скулить... от безысходности... от того, как его буквально сейчас выворачивает наизнанку...

он чувствует теплые ладони леонарда, и мысленно оборачивается в его привязанность и их дружбу, как в защитный кокон, скуля несчастно, и с трудом разбирая злые, колкие слова своего лучшего друга:
— да что б тебя, бревно ты вулканское, ты хоть знаешь как ему сейчас больно, ублюдок остроухий... тшш... джим... джимми... все хорошо, я с тобой... ты не один... ты хоть знаешь, что ты с ним сделал? ты хоть понимаешь как он себя ломал когда тебе доверился??? — рычит снова боунз на спока, и джиму хочется заставить его прекратить так разговаривать со споком... но ему так больно... так пусто и он жмется к рукам лучшего друга, оборачивающимся вокруг него защищая. — тише, маленький, я помогу... все будет хорошо... кристин, — зовет чепел, — мне нужны носилки... давай, малыш... давай джимми, — его укладывают на носилки. — увижу тебя еще раз причиняющим ему боль, убью,— тихо, веско припечатывает маккой, давая джиму за себя цепляться. — чертов хобгоблин.

— он... он не виноват... лео, — с трудом выдавливает из себя, свернувшись на носилках. — он меня ненавидит, — тихо признается... — ненавидит, — с отчаянием звенящим в голосе повторяет. — лео, я его потерял... я... знал... что он никогда... я ему не нужен, — тихо лепечет несчастно, — никому не нужен.

он позволяет увезти себя в другую палату, больше даже не пытаясь поймать его — спока — безразличный взгляд, тот, который он и заслуживает... потому, что по всей видимости их узы, их связь никогда и не была чем-то особенным для спока, и вколоть себе несколько гипо, чтобы забыться тревожным сном, полнящимся кошмарами, которых у него не было с тех самых пор, как они со споком разделили узы и вулканец просто не давал ему разуму скатываться в те времена, которые ломали его так нещадно...

[indent]В этом мире всё работало как-то неправильно. Ацуши не мог понять до конца, что именно и почему ему казалось неестественным, точно покрытым коркой иния. То ли вся жизнь «до» судьбоносной встречи с тонущим Дазаем Осаму была лишь миражом, окутавшим яркий свет души непроглядным куполом, то ли вся жизнь «после» — глупая попытка удержаться за рассеянное и почти незаметное колыхание слабых бликов, едва виднеющихся под сводом купола. Ответ наверняка находился где-то между этими понятиями, но где и что же из себя представлял — загадка. Возможно, разгадывать её и не стоит вовсе. Как бы то ни было, теперь необходимо учиться в той жизни, что была: непростой, запутавшейся, склонной к насилию... Хотя разве когда-то было иначе? Мотнуть бы головой, прогоняя навязчивые мысли, жуткими образами вспыхивающие точно звёзды на бескрайнем ночном небе, но не хочется привлекать к себе внимание. Ацуши прекрасно слышал, как кто-то — и, судя по шагам, Дазай, — вошёл в комнату, как скрипнул стул под его весом, как страницы зашелестели то быстрее, явно пропуская неинтересные моменты, то медленнее, словно Дазай вчитывался с особым старанием. Ещё и запах принёс чудной. Понять его природу тоже не получалось, но желание чихнуть становилось сильнее с каждой минутой безмолвного прибывания то ли наставника, то ли старшего коллеги неподалёку. Очередные последствия неудавшегося — к счастью! — суицида? Возможно.
[indent]Ацуши поморщился и дёрнул, как ему казалось, плечами совсем незаметно. Но... То ли Дазай устал выжидать, то ли не такой уж и незаметный получился у Накаджимы жест. Да какая уж разница? Шумный возглас не оставил шанса продолжать эту незамысловатую и никому не нужную игру. Но так было проще. Не было необходимости обсуждать случившееся, а значит, и теребить ещё ни капли не сросшиеся раны. Если бы Ацуши мог никогда не оказываться в Вооружённом детективном агентстве, если бы мог никогда не пересекаться с кошмаром наяву, глухим кашлем и кровавыми лентами прокладывающим себе дорогу в непонятное будущее, согласился бы он на эту сделку? Слишком сложно. Страшно. Оставаться в ВДА — страшно. Но и покинуть его теперь едва ли получится. По крайней мере, живым. И вовсе не из-за того, что детективы начнут миссию по «устранению», а из-за мафии. И из-за желания быть полезным. А где ещё такой, как Накаджима Ацуши — беспризорный мальчишка, за душой имеющий не больше тарелки отядзуке, — мог быть по-настоящему полезен?
[indent]Перевернувшись лицом к Дазаю, Ацуши боязливо поджал губы. Дазай, бесспорно, прекрасный человек. Ацуши не нужны были доказательства этого — он это загривком чуял, животом ощущал, всеми животными, как бы ужасно это ни было осознавать, инстинктами. От Дазая веяло опасностью, но спокойной и безмятежной, говорящей о том, что им — агентству — ничего не угрожает. По крайней мере пока что. И всё же, как бы там ни было, этот говорок и слова, произносимые столь добросердечно и открыто, будто не о нападении, повлёкшем бы убийство, не будь Ацуши тигром, а о праздновании дня города рассказывает.
[indent]- Семь миллиардов за мою голову?.. - в это всё ещё не верится. Да что же в нём такого примечательного нашли, раз решила назначить такую цену? Подумаешь, тигр! Да и кому он мешает или вредит своим существованием? - Это не звучит как что-то... "увлекательное".
[indent]Да и едва ли сам Дазай счёл бы подобное увлекательным в отношении себя. Нет, он, конечно, странный, и постоянно мечтает о суициде, но одно дело - уйти безболезненно, а другое - стать рыбкой, единственной выпущенной в огромный океан с сотней искусных рыболовов - не то, совсем не то.
[indent]- Дазай-сан, почему за мою голову назначили такую цену?
[indent]Семь миллиардов. Это настолько огромные деньги, что от одной мысли о их действительном существовании голова шла кругом. Сколько всего можно было сделать! Сколько построить, скольким помочь! А они просто убить хотят. Ещё и кого — его! Совсем непримечательного парня, не успевшего никому дорогу перейти. Хотя... В голове вновь возник образ худощавого парня в чёрном-чёрном пальто с обезумевшим взглядом. Почему-то в груди продолжало ютиться странное ощущение, словно вот ему-то Накаджима каким-то образом и успел насолить.

Люди странные – они любят ныть о том, что погода какая-то не такая, слишком ветрено, слишком сыро, слишком промозгло, слишком жарко, магнитные бури, ужасное начальство, резко встал и голова закружилась, наклонился завязать шнурки и поясница хрустнула. В общем, создания, рождённые для нытья. Но, что самое удивительное, среди всяких прочих нечеловеческих тварей таких тоже хватало. Так что это либо заразно, либо не имеет расовых предрассудков. Но тем не менее, больше всего Бао общается именно с людьми. Если конкретнее, то с офисниками. Всё-таки это его профильное занятие последние десять лет. Поэтому уже успел понять, что не открывающиеся большие окна от потолка до пола в высотках – это самый изощренный вид пыток. Чтобы люди, сидящие за компьютерами и проклинающие свои кредиты, мигрени и завтрашний день, видели, что они сидят высоко, и было бы достаточно сделать шаг, чтобы все закончилось, но… ручек-то у окон нет, чтобы их открыть. И даже крыши в последнее время застекляют высокими ограждениями. Бао это бесило не только потому, что портило вид, но и потому, что иногда он чистосердечно хотел помочь кому-нибудь и подтолкнуть навстречу судьбе и асфальту, а теперь вместо нежного пинка приходилось бы перекидывать их.

Да, он очень не любил нытье.

И считал, что кто-то жалуется лишь потому, что он недостаточно сильный или умный. Вот у него, например, есть особняк в Лондоне. Поэтому он не жалуется на погоду. Он же знает, что когда приедет, то сможет вкусно поесть и понежиться у камина, просушив лисью шёрстку. Ну, то есть да, фактически особняк принадлежал не ему, но кто уж об этом вспомнит. Разве что те, кто там живёт. Но у них было негласное табу на обсуждение этой темы, поэтому каждый раз, когда в воздухе повисал вопрос «когда ты съедешь?», Бао забирал с собой обиженно ростбиф с картофелем и, фыркнув, удалялся в теперь уже свою комнату.

Нет, он не был нахлебником, он приносил пользу, между прочим. Потому что точно знал, кто где обитает в городе и почему приехал. Все сплетни собирал, а потом приседал ими на уши, даже когда никому никакая информация не нужна была с вдохновенным: «и представляете, что сделал этот пёс»?! – конечно же, он говорил не об обычном дворовом псе, а о чёрном шаке, который отчаянно ошивался возле тауэра последние две недели, несмотря на все камеры видеонаблюдения, — «поймал и сожрал трёх ворон прямо на глаза у прохожих, потом выплюнул, сказал «мрази», и ушёл обратно в бар. Возможно, он перепил или был на коксе, но у кого-то после этого точно будут проблемы».

Ещё он таскал всякие интересные вещи в дом. Нет, это были не только дохлые кролики и мыши, это были еще и артефакты, которые он сумел заработать почти что честным [нет] трудом. Так что тут имели место быть чисто деловые взаимовыгодные отношения. По крайней мере, первый месяц или два… а дальше они сами виноваты.

Вернувшись в поместье, Бао совершенно не замечал моросящий серый дождь за окном. Скинув на пол плащ, он довольно расхаживал по коридорам, крутил на пальце браслет, украшенный драгоценностями, и мурлыкал себе под нос весёлые песни. Это был прекрасный день не только потому, что в его руках оказалась прекрасная заколдованная безделушка, которую ему не терпелось испытать на ком-нибудь, чтобы убедиться в слухах, но и потому, что его дело, наконец, принесло плоды: компания сократила сто рабочих мест, приняла решение перенести филиал по производству в Индию, и ему причитался за это неплохой гонорар. Да он победитель по жизни! И как такого шикарного лиса только земля носит?

Остановившись рядом с блестящими доспехами, гротескно украшающими коридор, Бао смотрится в отражение и, улыбнувшись, поправляет прическу, смахивая мелкие капли воды. Ну, до чего хорош! Как всем вокруг с ним повезло! Повесив браслет на копье рыцаря, он отправляется на кухню, и там уже принимается за готовку ужина. Намедни он кролика поймал, пока бегал в лисьей шкуре, и со вчерашнего дня тушка благополучно маринуется. Мясо уже должно было стать нежным и заранее вкусным, оставалось лишь добавить ещё свежих специй, гарнир и поставить всё это в духовку. Посмотрев на часы, Бао засекает время и прикидывает, через сколько нужно это всё достать. Пока можно порезать чеддер и достать вино из подвала, выбрав по вкусу. Бао готов спорить с кем угодно, что слышал от владельцев замка: «да, конечно, бери любое вино, которое тебе приглянется». Это было расценено как «бери вообще всё». Хотя кто-то мог уверять, что такого в помине не было, но ктож теперь узнает, что правда, а что нет.

Порезав сыр красивыми кубиками, Шан сразу сгребает несколько кусочков себе на ладонь и закидывает в рот. Нет, он не портит аппетит, он его раззадоривает! Телевизор на фоне занудно вещает об очередной страшной эпидемией, и что вот она-то, наконец, добьет всё человечество. Бао смеётся весело, потому что его всегда забавляли новости о свином гриппе, который грозит убить всех людей. Это ну очень иронично! Чаще всего все эти гриппы были из Китая, но почему-то людей там меньше не становилось, к великому прискорбию.

Порезав свежий багет с семечками на одинаковые кружки, Бао замирает, когда острый лисий слух слышит шарканье на входе, но не придаёт этому значения. Сегодня он должен был быть здесь один, у остальных дела где-то то ли в штатах, то ли в индии, он точно не запомнил, но слушал внимательно. А особняк стоял в уединении, так что без приглашения сюда вряд ли кто доберётся. Бао хмурится, трясёт головой и снова начинает мурчать себе под нос песню, вспоминая, мог ли он оставить за собой хвост. Ну, не свой хвост, а тот, который бы следил за ним, чтобы украсть браслет, который он украл… Да нет, не может быть. Шан весело смеётся, вспоминая, как обдурил простака, которому принадлежал артефакт, а через секунду, когда позади, уже совсем близко, снова слышатся шаги, вздрагивает и, резко крутанувшись, швыряет нож прямиком визитёру в печень, не позволяя ему подойти ближе, чем на пятнадцать метров.

— Ещё шаг, и станешь дополнением к ужину вместо салями! – после угрозы следуют непереводимые китайские ругательства, от которых у матушки бы уши в трубочку свернулись, но они длятся всего несколько секунд, после чего Бао неловко добродушно улыбается, — а… Эдвард… как неожиданно! Прости, не признал! Ты разве не в СШиндии? – взмахнув рукой, Шан упирается ею в стол, а другой подпирает бок и сосредоточенно хмурится, вспоминая, что же ему там говорили о планах. Он наверняка их слушал, он же все важные сплетни слушает… видимо, просто устал, да, наверняка. А так обычно он всегда чуткий и внимательный!

— Ты как раз к ужину… — покосившись с сожалением на духовку, лис с сожалением вздыхает, не в силах скрыть разочарование – этот кролик был слишком мелкий, чтобы им с кем-то делиться. Тем более с кем-то таким обжорливым, но сейчас, видимо, придётся. Снова вздрогнув, он срывается с места и подбегает к Эдварду, — погоди, я помогу, — заботливо выдернув нож из его бока, Шан улыбается и машет тому окровавленным лезвием и теперь еще и рукой, — всё, достал… пойду сполосну ты пока… присаживайся, — похлопав по плечу своего сожителя, Бао героически отступает.

Кислов поморщился: какое-то неприятное ощущение оседало где-то в районе рёбер и, сжимая их словно иссушенная костлявая рука, процарапывало себе путь наверх, чтобы вцепиться в горло. Непроизвольно прокашлявшись, он попытался избавиться от этого удушающего чувства, но вместо долгожданного облегчения липкая тошнотворная тина забивалась глубь все быстрее, выбивая из прокуренных насквозь легких последний кислород. С каждой секундой душная, сковывающая паника начинала одолевать еще сильней, завоевывая каждую клеточку организма и учащая и без того по-сумасшедшему загнанный пульс. Киса не понимал что происходит, откуда взялось это странное и необъяснимое ощущение, что еще секунда - и он откинется прямо здесь и сейчас от остановки сердца или какого-нибудь припадка. Ледяные пальцы слушались плохо, сенсор блокировки на экране мобильного и вовсе оказывался реагировать, но когда телефон в дрожащих руках наконец уведомил своего владельца о готовности совершить вызов, Кислов замер.
Кому звонить?
Матери? После их воссоединения с Доктором, которого у него все еще не поворачивался язык называть отцом, они толком не разговаривали; возможно, ей было неловко, но скорее всего просто было не до него. Да и что она могла сделать? Будет только как обычно причитать, размахивая руками и смотреть этими своими полными разочарования глазами, в которых огромным неоновым шрифтом светилось "ты снова меня подвел".
Хэнку? Думать про ментёныша, так цинично предавшего всех их и думать не хотелось. Что тогда было у него в голове и пытался ли он действительно помочь - черт его знает, а какими там намерениями и куда выстлана дорога обязательно красиво сказал бы Мел.
Но и его тоже рядом не было. Чудом было то, что после произошедшего тот вообще выжил, а уж о том, чтобы позвонить ему или просто навестить в больнице даже мечтать было непозволительной роскошью.
Из всего немногочисленного списка всех его близких людей оставался только Гендос, который вполне успешно заменял и отца, и мать, и старшего брата - и того, кто мог бы точно сказать что за приступ у него случился: не факт конечно, что был бы прав, но от его железобетонной самоуверенности и неиссякаемого придурковатого оптимизма из раза в раз становилось необъяснимо легче. Ровно две попытки дозвониться, ответом на которые стали лишь бездушные длинные гудки и механический голос оператора о том, что абонент не абонент и аккурат перед третьей паническая атака, наступившая так внезапно вдруг отпустила, разжимая цепкий захват сухой старушечьей руки.
Одиночество. Кислов ненавидел чёртово одиночество, отчаянно считая его карой всего человечества и избегая всеми возможными способами. С самого детства он пытался окружать себя шумными толпами людей, был громким сам, создавал перманентную иллюзию необходимости в нём, чтобы ни за что не остаться одному: наедине с самим собой и давящей пустотой изнутри. Когда в его жизни появились пацаны, эта идиотская привычка почти исчезла - и сейчас он лишь изредка тешил собственное самолюбие и пользовался искусственной потребностью людей в нем, толкая дурь местным торчкам, а в центре внимания был исключительно по собственному желанию.
Всё, что происходило в жизни Кисы с появлением дуэльного клуба, кажется окончательно смыло временные рамки и границы и того, как он вновь оказался один он даже не заметил. Собственное сознание отреагировало куда быстрее, чем мозг, а когда понимание дошло и до него, все кусочки паззла наконец сошлись.

Киса остановился, оглядываясь по сторонам и не понимая где оказался, да и в целом начисто пропустив тот момент, когда вышел на улицу. Пожухлая ноябрьская трава с остатками летней зеленой роскоши под массивной подошвой черных кроссовок местами редела всё чаще, образовывая вполне легко узнаваемую вытоптанную дорожку. Ноги сами, кажется исключительно инстинктивно привели его к месту, от которого к этому моменту уже не должно было остаться и кирпичика. Батя Хэнка вместе со своим дружком криминальным авторитетом очень долго разглагольствовали о том, что уже наняли рабочих, которые сделают тут ремонт и превратят их базу в дурацкий карточный домик для Барби - с розовыми стенами и картонными копиями их самих, которые будут говорить то, что удобно прессе, новому мэру и будет идеально соответствовать фальшиво-красивой картинке идеального мира их идиотского городка.
Воровато осмотревшись, словно не веря собственным глазам, Кислов со всех ног ломанулся в здание бывшего кинотеатра, которое все еще было по прежнему полуразрушенным и имело родные сердцу нотки утопичного отчаяния. Отсутствие бригады ремонтных рабочих вселяло надежду на то, что всё было не так плохо и может показательная порка была лишь дешёвым фарсом, а от них в итоге все отстанут и жизнь вернется в свое прежнее бессмысленное русло. Ну или хотя бы он увидит Генку, вальяжно развалившегося на диване с косяком и за бутылкой пива они наконец придумают что делать дальше. Главное только чтобы белобрысая хинкалина не догадалась припереться и обломать весь кайф своей постной и правильной физиономией.
- Гендос!, - Киса всем телом врезался в дверь, распахивая ее и с грохотом влетая внутрь. Но ответа не последовало. Помещение было таким же абсолютно пустым, как и в тот день, когда они в последний раз были здесь все вместе. Всё еще наотрез отказываясь верить собственным глазам, Кислов обошел всю территорию и даже перевернул вверх дном старый кукурузник, в котором прятался Генка последние дни.
Тщетно. Пусто. Бессмысленно.
От отчаяния и злости пнув ближайший ящик с хламом, Кислов рухнул на покосившийся старый диван под его неодобрительный скрип. Счастье, что показалось на горизонте вполне ощутимым оазисом, растаяло также быстро, оставляя после себя тотальную безысходность и полное непонимание. Собственные логические цепочки и умозаключения заходили в тупик и что делать дальше он не знал. Кроме того, что нужно было найди Генку - едва ли не единственного человека, который мог бы не только приглушить звенящее в ребрах одиночество, но и помочь разобраться со всем этим дерьмом, который Хенкины считали "решением".